С одной стороны — уговорил старую кошку мышей ловить, подумаешь. А с другой — чудо.
Обыкновенное чудо. Ничего необычного.
26 ноября 2016 г.
Дома крик, война, выпученные глаза и топанье ногами в тапочках (спасибо Юле Лежневой). Я купил одну лишнюю булочку, это раз. Срезаю кожуру с картошки слишком толсто, это два. Вылил куриный жир пятидневной давности, который папа подмешивал собаке Белке в кашу, невзирая на то что у нее аллергия на курицу (два дня назад был скандал по поводу того, что я дал ей шейку от цыпленка, — опять волдыри будут, по миру пойдем, всю жизнь на ветеринаров работать будем), куриный жир, однако, за курицу не считается.
Котасе пахучую рыбную палочку купил за целых двадцать рублей, она мне вчера полмышки оставила, надо же спасибо сказать. Я мокрый трупик есть не стал, и Котася его тут же удивленно срубала сама, но главное — порыв.
Хорошо, что палочку легко спрятать. А то бы меня папа вместе с ней проглотил, не разжевав.
27 ноября 2016 г.
Собака Белка строит из себя дракона перед мелкими уличными собачками. Те от нее — врассыпную. Но вчера один терьерчик вдруг пригласил ее поиграть. У него прямо над головой — оскаленная, подрагивающая губой волчья морда, а он — ни капли страха, разулыбался, бьет лапами по земле: дескать, да ладно, лучше догони меня. Я так понял, Белка ему как женщина понравилась.
Овчарка закрыла рот и трусливо полезла мне под ноги, от греха подальше. Типа, псих какой-то.
А я вдруг понял, что зло и понт совсем не умеют играть. И очень боятся юмора, игры и счастья других.
Папе я оставил вчерашние пирожки. Зато нашел в шкафу древнее печенье. Вот и хорошо, вот и завтрак. Вышел, хрустя им, во двор.
— Ах, какое утро! Хозяин, смотри, какое утро! Пойдем гулять, я порву всех в твою честь.
— Отстань, после вчерашнего я тебя не уважаю как личность.
— Хи-хи-хи, да перестань, сегодня новый день!
Собака Белка крутится волчком и обтирается об меня мордой.
— Уйди, я тебе вытиралка, что ли.
— Дай мне печеньку, ну да-а-ай!
— Трусов не угощаем. Я тебе дом доверил, а ты мышей боишься.
— Где мышь? Покажи мне эту мышь, и я ее порву! Смотри, невидимый мужик — гав-гав-гав!
— Очень страшно.
— Да! Вот, смотри, я еще передними лапами на приступок встану и буду грозно смотреть на улицу — никто не подойдет. Дай мне печеньку, ну да-а-ай!
— Я ее терьерчику отдам. Вот он — настоящий пес.
— А я?
— А ты декоративная собачка. Брехло пустое.
— Ах так? А ты сам!
— Что? Я тебе велю идти отсюда.
Собака Белка, поняв, что я не в духе, смущенно лезет в будку.
Осматриваю ее жилье. Теплое, хорошее. Красивое со стороны — избушка такая. На курьих ножках.
— Ладно, выходи.
— Не выйду, раз со мной так.
— А печеньку?
Из будки появляется мохнатая морда, с выражением лица Тома Круза в «Последнем самурае» — дай мне, не то я умру.
Отдал ей утреннее печенье. Хруп-хруп-хруп. Вздохнул: не сходил вчера в магазин, жрать дома нечего. Что требовать от собаки. Тут люди, и те лажают.
— Ты взрослый мужик, а ведешь себя как пятиклассник! Зачем ты купил столько сдобы?
— Папа, ну я хочу попробовать.
— Вот пока все не сожрешь, не встанешь из-за стола! Отправил его в магазин за хлебом — он принес пакет пирожных!
— Это не пирожные, эта булочка с чесноком, эта с яблоками…
— На фига! Мужику пятый десяток, набрал сладостей вместо еды!
— Тебе еды мало? Вон щи, вон мясо…
— Так на фига еще сдоба! Ты должен был принести только хлеба и молока! Все! Пойдешь в магазин, я тебе сам деньги буду выдавать.
— Знаешь что, я все помню — ты в моем возрасте с самолетиком купаться ходил…
И папа замолчал. Как хорошо иногда дать сдачи.
28 ноября 2016 г.
Любой тяжелый день можно исправить, если в магазине есть мороженое, а дома папа. И мы сейчас будем смотреть тыкверовского «Парфюмера». Представляю уже, как папа офигеет от такого кино, и одно это наполняет меня радостью до краев. У нас есть чистый дом, во дворе лохматая собака, в доме кошка — славный охотник на мышей, в телевизоре «Парфюмер», а в руках — мороженое.
Я построил этот мир, посмотрел на дело рук своих и сказал, что это хорошо.
29 ноября 2016 г.
Пытаюсь исправить папе настроение ежедневным просмотром хорошего кино. Папа сам в чем-то артист, в молодости играл в народном театре и имел успех. Наша рабоче-крестьянская мама смотрела на его роман с Мельпоменой сквозь пальцы, пока однажды не поймала его на репетиции сидящим на раскладушке в одних семейных трусах. Так творческой карьере папы был положен конец, и все его попытки заговорить о высоком искусстве обрывались напоминанием, как он у всего города на глазах в одном исподнем чуть не щегольнул.