Клим на картошку не ездил. Он молодой был. Теперь такой обязанности нет.
— Ну, так тебе не понять, выходит. А я три года — каждый сентябрь. Жили в разных деревнях. В домах старых на тюфяках травяных. Еда — картошка, да молоко с ближней фермы. Парное. Хлеб пекли в печи. муку нам выдавали на пропитание. И еще выдавали сметану. Масла не было, что ли, не помню. А сметана была — ух, какая. Твердая почти. Ее отколупывали из большого бидона, куском клали в решето — вот сметану вместо масла на хлеб мазали. И вперед — спасать урожай. Ну, тебе не понять… Молодой.
Он налил по второму стакану. Клим потянулся к закускам, посмотрел вопросительно.
— Бери, бери, — радушно повел свободной рукой Петрович. — Питайся.
Клим выбрал кусок копченой колбасы, стал жевать, потягивая пиво. Хорошо с Петровичем. И накормит, и напоит, и поговорит. Ты только слушай.
— Или вот деревом сырым тянет. Ты думаешь, лавочки эти? Нет, сразу вспоминаются сначала деревянные тротуары. Были мы со стройотрядом в северных поселках. Там тротуары — дощатые. Идешь — поскрипывают. А посреди улицы — глина и ямы и лужи. Там на тракторах народ ездил. Почти у каждого возле дома — трактор. А мы там шли, значит, прямо, прямо — и в местное кафе. Единственное на весь поселок. Стекляшка прозрачная. В том кафе были красивые мраморные столики, высокая стойка, чистые витрины. А в витринах — ценник на пиво одного сорта, второй — на клубничный ликер, и еще на тарелочке бутерброд с сыром. Белый хлеб, а на нем тоненький дырчатый кусок сыр. Он уже слегка заветрился, края приподнялись, слеза выступила. Но это же сыр. Что ему будет? Вот мы там с ребятами пили пиво и этот ликер…
Петрович глянул на свой стакан, пошевелил бровями в мыслительном усилии.
— Вот такое, пожалуй. Только у нас оно — из пластика. А там в розлив было.
Он помолчал, зажмурившись.
— А еще это сырое дерево — пристань на большой реке. Река такая, что другой берег еле виден. Пахнет деревом и немного рыбой. Сыростью несет. Мы тогда приехали на практику. Никого и ничего не знали. Подходит ко мне мужик и просит трешку за настоящий болоньевый плащ. Что? Ха! Тебе не понять. Плащ из болоньи — это ж самая такая вещь, понимаешь… Ну, вот как костюм адиасовский позже. Как джинсы ранглеровские. Или импортные самые настоящие кроссовки, в которых потом и в театр, и в музей, и на свидание, и в ЗАГС. Болонья — вещь. Но я не купил, испугался. И потом — три рубля. Зарплата когда еще будет, а на три рубля можно было продержаться пару недель. Не веришь?
Клим верил. Как можно не верить Петровичу?
— А в другом стройотряде мы строили дорогу. Вот принюхайся, принюхайся. Чем пахнет? Мокрой пылью? Так вот — цемент как раз так пах. Берешь цемент — он аж синеватый такой, на него — песка, перемешиваешь тщательно лопатой до полной однородности. Потом потихоньку льешь воду. Тут главное — не перелить, иначе придется опять и песок и цемент добавлять и снова мешать. А сырой раствор мешается туго. Проверяешь мастерком: раствор стекать не должен. А если махнешь — слетает чисто, не задерживаясь. И — кирпич на кирпич, гони бабка магарыч. Хотя, это когда дома строили. А на дороге — там приезжали грузовики и сгружали нам готовый раствор в огромную бадью. И вот тут надо было быстро его выработать, пока не прихватило. нагружаешь носилки жестяные — и бегом, бегом. Да… Покатался.
Клим слушал, как сказку. Он тоже ездил. Был в Турции с родителями. В Египте на пляже. Но такое…
— Ты, Климка, слушай, слушай. Набирайся ума. Понимаешь, ездить надо обязательно. Страну свою посмотреть. Людей узнать. Понять, что тут и как. Да и просто — это ж какие приключения! Вот мы однажды возвращались осенью по реке. Баржа и катерок-толкач. На палубе сырость, ветер, холодно. Берегов не видно, потому что ночь. Все набились в трюм. Там светло. Стояли деревянные лавки, как в спортзале. Только привинченные к полу. И все. То есть, светло, тепло — и лавки. Народ расселся — а что дальше делать? Кто-то дремал сидя, кто-то в углу устраивался, чтобы к борту привалиться. Цыганская семья шумела, пока на них не цыкнули грозно и хором. А мы с друзьями нашли себе удобные гробики. Это я так для смеха. Там были полки для хранения пробковых поясов. Вот такие пояса, как корсет, только толстые. Говорят, если на одного надеть, так другой может за него держаться, если что. Только вот если что — нам было совсем не надо. Нам бы выспаться, потому что моя, скажем, пристань, была в шесть утра. Так мы в эти полки, что с поясами, залезали ногами вперед. Только голова наружу торчит. И — спать. За бортом вода плещется. Разговор негромкий под лампочкой. Запах сырой земли и картошки — многие везли ее мешками на продажу в областном центре. А утром выходишь на пристань, а под ногами все качается — как моряк с рейса. И тянешь в гору к своему дому. Останавливаешься, оглядываешься — красота ведь! Река, солнце вставать начинает — край неба розовый. А воздух!