При входе в зал, где уже накрыты столы, слева на стене висит большое распятие. Отец Василий, умытый, с расчёсанной бородкой стоит напротив него в почтительном окружении всей нашей компании. Даже Надя и оба водителя переминаются чуть поодаль.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — торжественно произносит отец Василий.
Вслед за ним все осеняют себя крестным знамением. Повторяют слова молитв. Особенно старается Акын О'кеич. Сбрил щетину со своих несколько бабьих щёк, выспался. Крестится с артистической истовостью. Можно ли было подумать о подобной метаморфозе, когда мы видели его несколько лет назад по телевизору на заседаниях Верховного Совета?
А вдруг я просто пристрастен, и он действительно пришёл к Богу?
Отец Василий громко и вдохновенно молится за нашу страну, за Президента, за власти, за умножение плодов и хлебов.
Уже десятый час. Монашки в чепцах деликатно звякают чайниками и посудой на столах, призывая к завтраку. Даже Тонечка украдкой глянула на часы.
Наконец, духовный пастырь приглашает всех к столам.
Я занимаю свободное место рядом с Колей и Вахтангом и оказываюсь напротив Светланы с её похожей на мальчика юркой матерью. Наискось от меня сидят Георгий и Оля. Он разрезает круглую пышную булочку, намазывает половинку маслом и джемом, подаёт ей.
«Вот и славно, — думаю я, — заботится…»
В зале нет окон. Горит электричество. Но я знаю — там, за стенами, разгорается солнечный день. Торопливо доедаю бутерброд, допиваю кофе. Хочется поскорей уйти, побыть одному в незнакомом городе, смешаться с прохожими, услышать чужую речь… Когда‑то в молодости это называлось — «открытое море приключений».
Вставая, успеваю заметить — мать Светланы шустро сгребает с вазы оставшиеся булочки, сбрасывает их в сумку. Что ж, практично. Обедом нас не обеспечивают. До ужина можно проголодаться. И я жалею, что не успел взять собственную несъеденную булочку.
Оба лифта заняты. Обождав несколько минут среди все прибывающих из столовой соотечественников, в нетерпении сбегаю вниз по лестницам с одиннадцатого этажа. Пусто. Гулко. Чисто. Пойми, я никого не презираю. Просто хочется после этой двухдневной скученности в автобусе побыть одному. Без чужих проблем. Явление соломенного подстаканника из сна, вместе с ужасом, почему‑то вселяет надежды. Сам не знаю на что.
В сумрачном вестибюле уже кучкуются наши, собираются по интересам. Кто — в магазины, кто — в музеи.
Боюсь, что кто‑нибудь остановит, зацепит вопросом, разговором. Проскакиваю мимо отца Василия, мимо пузатенького любителя нумерологии, отворяю тяжёлую дверь.
Голубое небо. Солнце. Теплынь. Куда пойти? Налево? Направо?
Легкий, почти незаметный толчок изнутри разворачивает меня направо, туда, где эта тихая улица впадает неподалёку в широкую, шумную.
И тут из‑под арки ворот несмело выступает Катя — девушка из компании, на которую якобы снизошёл Святой Дух. Ветерок развевает её длинные каштановые волосы, играет подолом синего с белой оторочкой платьица.
— Уже позавтракали? Извините, пожалуйста, мне очень нужно с вами поговорить.
— Слушаю, Катя.
— Если можно, не здесь.
На красный свет мы перебегаем перекрёсток, сворачиваем налево. Катя всё время оглядывается.
— Боитесь, что Миша и Лена застукают вас со мной? — Я уже догадываюсь — эту бесхитростную девушку раздирают сомнения.
Мы проходим под гулким виадуком, сворачиваем направо и неожиданно оказываемся в самом центре города. Почему‑то вижу со стороны, как иду по солнечному тротуару рядом с хорошенькой девушкой среди блеска зеркальных витрин, вспоминаю о том, что соломенный подстаканник из снов лежит сейчас в моей сумке.
— Катенька! Хотите мороженое? Вон кафе. Посидим. И вы мне все расскажете. А то боюсь, у вас голова отвинтится. Так часто вы оглядываетесь.
— Хорошо, — соглашается Катя. — У меня есть деньги.
Входим в маленькое кафе. Десяток столиков, накрытых клетчатыми скатертями. Садимся. Из‑за стойки бара выскакивает официант, подаёт меню.
— Катенька, выбирайте. Сейчас вернусь.
Быстро иду по улице, пока не натыкаюсь взглядом на объявление «exchenche». Пункт обмена валюты располагается внутри магазина радиотоваров, в будке. Сую в окошко двадцатидолларовую бумажку. Угреватый молодой человек в пенсне отсчитывает мне высокую стопку купюр по десять тысяч злотых.