Маленькая разноцветная станция. В отделении для курящих появляется человек с иссиня–чёрными спадающими на лоб волосами. Его по–торреадорски короткая куртка тоже промокла. Белозубо улыбаясь, о чём- то спрашивает. Видит, что я не понимаю. Вынимает из кармана вдрызг размокшую картонку со спичками.
Пока он прикуривает от моей зажигалки, стюард в белой куртке подвозит по проходу столик на колёсах. Предлагает соки, минеральную воду, бисквиты, сладости. И — о счастье! — горячий кофе из термоса. Хоть я со вчерашнего вечера ничего не ел, покупаю за 13 франков только кофе. Для меня и это очень дорого. Белозубый попутчик тоже берет кофе.
Он, улыбаясь, показывает на окно, за которым во влажном мире вдруг засияло солнце. Над холмами семицветной аркой встала радуга.
Обидно. Там солнце, а меня познабливает. Удивительно, этот лучащийся доброжелательством человек сразу показался мне родным, давно знакомым. Наверно, и я ему тоже.
Спрашивает на английском — из какой я страны.
Отвечаю. Называю своё имя. Он горячо пожимает мою ладонь. Представляется:
— Кристо Хесус.
В шоке осознаю — Иисус Христос.
— Испанец?
— Да. Барселона.
Я был в Барселоне! В 1983 году. Рассказываю об этом, спрашиваю, чем он там занимается. Неужели — тореадор?
Кристо смеётся, отрицательно мотает головой. Оказывается он электросварщик. Приехал с женой–француженкой и сыном навестить родственников.
Докурив сигарету, Кристо предлагает пройти в отделение для некурящих, познакомить с семьёй.
Робость охватывает меня. Показываю, что стесняюсь своей одежды — не только куртка, но и рубаха промокла.
Кристо понимающе улыбается, встаёт, уходит.
И мне становится грустно. Ушел, не попрощавшись. Будто не возникло между нами мгновенного контакта. Которому, может быть, нет названия. Или я все это выдумал, нафантазировал? Как это часто бывало со мной в жизни.
Минут через пять Кристо Хесус возвращается. В руках у него синяя вельветовая рубашка. Жестами объясняет, что нужно немедленно переодеться.
Это возвращение для меня как удар грома. Я настолько ошеломлён, что даже не пытаюсь отказаться. Он помогает мне снять куртку, ждёт, пока я стяну старую и надену новую, сухую рубаху. Убеждается, что она мне впору, и лишь тогда подаёт руку, прощается:
— Бон шанс!
Стыдно сказать, у меня в глазах слезы.
Что Кристо Хесус знает обо мне? Ничего.
Необыкновенное тепло охватывает меня. Надо бы пойти познакомиться с его семьёй, ещё раз поблагодарить. Но странная, несвойственная мне робость продолжает держать в оцепенении.
А поезд летит от станции к станции. За окном солнечно, как летом. Чем ближе к Парижу, тем больше пассажиров. Шесть часов вечера. Ира уже не дождалась меня. Тот поезд, на который я опоздал, должен был прибыть в 17.40 Представляю себе её недоумение и досаду.
Напросился.
Занятой она человек, замороченный. Когда? В позапрошлом году, или раньше, года два назад, привели ко мне заезжую пациентку из Франции, скрипачку. Жаловалась на постоянные боли в области солнечного сплетения, на общий упадок сил.
С некоторого времени я убедился, что такое состояние, как правило, присуще нервным, суетливым людям, которые вроде бы интересуются всем на свете, в курсе всех проблем, в том числе религиозных, почитывают духовные книги, разок через пень–колоду прочитали и Библию, но в силу собственной гордыни не принимают Бога. Неспособны открыться Ему с доверчивой детской простотой.
Ты знаешь подобных людей. Это преимущественно шибко начитанные интеллигенты. Я сам был таким.
Вообще говоря, это уже задача священника. Но, во–первых, такие люди, как Ира, в церковь не ходят, а во–вторых, по крайней мере в наше время, я что‑то не знаю пастырей, понимающих суть дела, не ограничивающихся накрыванием головы грешника епитрахилью…
Я снял все её болевые ощущения. Что довольно легко, если знаешь ход открытых древними мудрецами Китая так называемых «меридианов». Гораздо труднее подвести пациента к попытке взглянуть на себя самого со стороны, в конечном итоге — к раскаянию. Труднее потому, что я сам терпеть не могу, когда мне лезут в душу, да ещё с садистским требованием рассказать о самых сокровенных, даже интимных подробностях жизни, а потом начинают обличать или поучать. Прописные истины, если они не выстраданы, ещё никого никогда не исправили.
А тут передо мной была незнакомая женщина с умными глазами, измученным лицом. Не знаю отчего, люди часто сами открываются мне. Ты видел и слышал, что было в Германии с Фрицем, со старенькой Евой во Вроцлаве. Это очень тяжкий дар — одним лишь своим присутствием вызывать открытость другого человека, выслушивать исповедь, порой нестерпимую. Я до предела набит историями других людей, их подноготными.