Ира многое тогда рассказала. И о том, что трижды была в браке. Два раза, ещё живя в СССР, в Ленинграде, третий — в Париже. Все эти замужества оказались скоротечными, неудачными. От последнего — с мексиканским художником — имеет девочку. Живет с ней где‑то в аристократическом районе Парижа в квартире родственников, уехавших надолго в Канаду. Девочка трудная. Трудно жить. Приходится ездить на гастроли, давать уроки игры на скрипке. Не с кем оставлять ребёнка. В любую минуту хозяева могут вернуться, забрать квартиру… Приезжала в Россию навестить мать. Чувствует себя перед ней виноватой — бросила одну, на столько лет.
Я не задал ни одного вопроса. Сидел, слушал.
Вдруг у Иры вырвалось: «Я, наверное, плохая мать, мало уделяю внимания дочке. Тщеславна. Хочу известности. Завожу романы, все ещё надеюсь найти мужика, опору в жизни…»
Она уехала, оставив мне свой телефон. Попросила разрешения звонить, чтобы я на расстоянии подлечивал, если ей будет худо.
И действительно, позвонила примерно через полгода. Потом ещё раз через год. Говорила, что боли исчезают прямо во время разговора со мной.
Вот к этой внушаемой, впечатлительной Ире с её дочкой я и еду сейчас мимо чистеньких заводских корпусов, оплетённых разноцветными трубопроводами.
Впечатление, что Париж совсем рядом. Как счастлив в эти минуты был бы мой умерший приятель… А я что‑то не чувствую особенного волнения. Жизнь не раз отрезвляла. Я уже битый волк.
Гораздо важнее для меня встреча с Кристо Хесусом.
Встаю, оставив свою старую сырую рубашку на подлокотнике кресла, перехожу в отделение для некурящих, чтобы ещё раз увидеть этого человека.
Вагон полон людей. Те же цыгане. Другие пассажиры. Складывают газеты, собирают сумки. Прохожу вагон из конца в конец. Кристо Хесуса нет. Видимо, сошёл вместе с семьёй где‑нибудь на предыдущей станции. Словно и не было никогда, только рубашка его на мне. Синяя, вельветовая.
Поезд вплывает под своды вокзала. Перрон. Лица встречающих.
Спрыгиваю со ступенек вагона. Озираюсь. Иры нет.
Иду вдоль поезда, вхожу в пестроту вокзального зала. Кафе, ресторанчики, киоски, кассы. А вон, справа отсек с телефонами–автоматами под прозрачными пластиковыми колпаками.
Всюду занято. Жду, пока пожилой, профессорского вида темнокожий месье в очках с золотой оправой закончит разговор. Достаю из кармана куртки записную книжку, телефонную карту. Восемь цифр телефонного номера — единственная ниточка, связывающая с Ирой.
И опять кажется — ты видишь меня. Стоящего в куртке, в рубахе Кристо Хесуса среди праздничной суеты парижского вокзала, и ничего не страшно.
Поэтому я не особенно огорчаюсь, когда, набрав заветный номер, слышу длинные гудки. Иры нет дома. Что ж, выйду в город, позвоню откуда‑нибудь ещё раз. В крайнем случае, переночую на скамейке или в метро.
Но не успеваю повесить трубку, как в ней возникает прерывистый голос Иры.
— Это вы? Какое счастье! Я вас встречала. Куда вы делись? Хорошо. Сейчас я купаю Женю. Смогу приехать за вами только через полтора часа. Ждите меня, скажем, у входа на платформу номер два. Стойте прямо под табло с номером два. Никуда не отходите, ради Бога! Договорились?
Вешаю трубку. Гляжу на часы. Половина восьмого. Значит, она приедет в девять. Не торчать же мне все это время у платформы. Когда рядом Париж.
Выхожу из здания вокзала. Замираю на верхней ступеньке. Передо мной площадь. В круженье автомашин. В первых вечерних огнях фонарей, реклам.
А солнце ещё светит. А идти в густом потоке толпы привычно, словно, обдаваемый прибоем французской речи, я жил здесь всегда.
Площадь Лионского вокзала обнимает меня, как родная.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все‑таки это удивительно. К этому невозможно привыкнуть. Лежу на кушетке в тёмной, узкой комнате. Сквозь прорези жалюзи из окна сочится утренний свет.
Снова приснилось лицо смуглой, белозубой девушки. Смеется!
Интересно, что сказал бы по этому поводу Фрейд? Или Сократ? Что оба они сказали бы по поводу прежнего появления во снах соломенного подстаканника? Который после того, как я обнаружил его во Вроцлаве, больше не снится.
Бывало ли с кем что‑либо подобное? В тот момент в умывальной комнате во Вроцлаве стало мне жутковато. Да и теперь испытываю ощущение человека, подвластного какой‑то неконтролируемой им стихии.