А он продолжает:
— Капитуляция застала меня в Мюнхене. По тайной цепочке я был переправлен верными людьми в Южную Америку, в Аргентину. Так я был спасён от международного трибунала. Тогда меня бы повесили. В Аргентине жил под чужим именем, работал на скотобойне Буэнос Айреса. Я был ещё молодой, сильный. Посещал публичные дома. Два года я жил так, и мне было плохо. Через два года нанялся матросом на торговое судно и поплыл из Монтевидео в Макао. Оттуда ещё два года пробирался в Тибет, в Лхасу. Хотел найти своих учителей. Мой кризис был страшен. Вчера в трапезной вечером вы посмотрели на меня, и ваши глаза мне что‑то напомнили…
В Лхасе ламы надолго заперли меня под землёй, в келье. Для очистительной медитации. Но я видел только такие глаза… Там я не нашёл спасения… Из Тибета вернулся в Европу, пришёл в полицейское управление Берлина. Я был осуждён на двадцать лет. И все двадцать лет молил Бога о прощении. Там, в тюрьме, со мной были удивительные вещи, не галлюцинации, о чём нельзя говорить. В семьдесят пятом году я вышел из тюрьмы. В тюрьме я все годы работал, был портной. На те деньги, что собрал, купил билет в Израиль, в Иерусалим. Там принёс покаяние в храме Гроба Господня. Там, после долгого времени новициата, стал монахом Общества Иисуса, оттуда был направлен во Францию. Такова моя история. Ужасная история, на самом деле. Ибо я помню тех, в кого по моему приказу стреляли. Помню глаза еврейского мальчика, совсем такие, как у вас… Мать крикнула: «Давид!», когда её расстреливали первой, а он ещё стоял на краю оврага. Его звали Давид.
Отец Бернар сидит под распятием совсем сникший, пугающе жёлтый.
— Может быть, выйдем на свежий воздух? Я тут накурил, — подхожу, помогаю ему подняться.
— Благодарю. Пожалуй, надо идти полежать у себя.
Придерживю его за локоть, веду из комнаты в коридор. На лестнице
он хватается за правый бок, с трудом переводит дыхание и одновременно силится улыбнуться. Никогда не видел такой улыбки.
— Отец Бернар! Простите за исходившую от меня ненависть. Вас Бог простил. А я, я плохой христианин. — Обнимаю его за спину, свожу вниз. — Ваша история — история с прекрасным концом. Вы нашли в себе силы прийти, рассказать её в поучение мне. Понял, если позволите, я когда‑нибудь напишу о вас.
Кивает. И когда мы по сырой дорожке подходим к крайней двери дома, оборачивается.
— Умереть имеет смысл со смыслом. Мы должны говорить ещё. Имею сказать вам что‑то важное.
— Может быть, посидеть с вами?
— Благодарю. Лучше позовите Марту. Хотя сейчас обед. Пусть придёт отец Андре. Вы тоже обедайте. Часа через два приходите сюда ко мне.
Он медленно скрывается за дверью.
И все вокруг становится тягучим, медленным, как бывает, когда впереди что‑то важное, может быть, определяющее жизнь, а время ползёт.
Пятый час. Хожу взад–вперёд по тропинкам. Трясогузка пьёт из лужи. Лист упал на плечо. Как скромное напоминание о девочке Жене… Вон и монахи медленно выходят из церкви, медленно спускаются по крыльцу.
— Отец Андре! — зову я, спохватившись. — Отец Андре!
Он подбегает ко мне.
— Отец Бернар просил вас зайти.
— Теперь вы знаете? Шансов мало. Он долго скрывал. Метастазы.
Монахи стоят в отдалении, ждут. Когда он уходит к больному, приглашают меня пойти с ними в трапезную.
Со стороны Парижа снова натягивает дождь. Хмуреет. И я бреду вслед за монахами.
По моей просьбе Марта приносит мне только большую чашку кофе и сыр на фаянсовой досочке. Монахи обедают. В тишине слышно лишь звяканье столовых приборов.
…Суток нет, как я в монастыре. А кажется — вечность. Вечную и действительно прекрасную историю узнал я сейчас. Павел, будучи Савлом, зверски изничтожал первых христиан. Христос совершил чудо, и Савл стал апостолом Павлом. И в те времена мог найтись такой же сукин сын, как я, не умеющий прощать. С другой стороны, если б мать этого мальчика Давида не погибла, могла бы она простить? Легко рассуждать о христианстве вообще. Но вот жизнь подвела к высокой нравственной планке, поднятой Христом. Хоть ползи под неё, себя не обманешь. Тем более Высшего Судью… Вот ведь, все‑таки попросил прощенья у отца Бернара, а сердце молчит. Господи, помилуй меня, грешного! Даже в эти минуты боюсь одного: не успеть задать своих вопросов, удовлетворить любопытство — как это он являлся во снах?
Через час в трапезную с мокрым зонтом в руке входит отец Андре.
— Идите. Настоятель ждёт.
…От дождя стемнело настолько, что у отца Бернара рядом с компьютером горит маленькая лампа. Он покоится, откинувшись в кресле, в полутьме, и порой кажется, что говорю уже не с человеком. С духом.