— Йозеф Хант, ефрейтор. Пр. 14 марта 1942.
— Ганс Брохен, унтер-офицер. Пр. 19 апреля 1942.
— Вильхельм Рат, унтер-офицер. Пр. 30 мая 1942.
— Альберт Цушауэр, оберлейтенант. Пр. 22 июня 1942.
На составление списка Мартин потратил семь дней и кучу изобретательности. Зато теперь он точно знал, что тринадцать человек пропали на аэродроме — именно на аэродроме! — без вести за какой-то год.
За это же время почти сто человек погибли при боевых действиях, не меньше этого были убиты партизанами или подпольщиками, полсотни пропали без вести за пределами аэродрома, столько же погибли при несчастных случаях.
Но всё это было объяснимо. А вот пропажа тринадцати военных на собственном аэродроме...
Мартин подпёр голову руками и задумался — глубоко-глубоко, достаточно глубоко для того, чтобы прослушать приближение отца. Полковник Киршхофф вошёл, держа в руке фуражку, и было видно, что мысли у него не слишком приятные.
Он даже как-то скользнул взглядом мимо сына, но потом подошёл ближе и,положив ладонь ему на плечо, спросил:
— Пишешь приятелям?
Мартин вздрогнул, замешкался. Но отец не стал смотреть, что написано на бумаге. Он сел на кровать и, расстёгивая китель, поинтересовался:
— Ну, как дела?
— Да так, неплохо, — Мартин задвинул листок в блокнот. — А что ты такой грустный? Из-за погоды?
— В такую погоду не летаем не только мы, но и Иваны, так что, тут нечему огорчаться... Так. Общие неприятности... — полковник посмотрел на сына и чуть сощурился: — Тебе тут скучно, должно быть, Марти?
— Нет, почему? — удивился искренне Мартин, усаживаясь удобнее.
— Ты часто говоришь с этим русским, мальчишкой?
— Да, в общем нет, — солгал Мартин. — Я же не знаю русского... — ему было неприятно врать отцу, и он вывернулся так, чтобы не говорить «он не знает немецкого». — А что? — он нахмурился в точности как отец. — Неужели эти, из гестапо...
— Что? — полковник Киршхофф поморщился. — Да нет, им совершенно нет до этого дела... Просто я хотел тебе сказать, что ничего не буду иметь против. Но никаких экскурсий по аэродрому с целью показать мощь Люфтваффе.
— Я не маленький и не дурачок, — оскорблённо ответил Мартин. — Да он даже и не намекал ни на что такое. Мы просто пару раз купались... Знаешь... — он помедлил, но решился: — Он совсем обычный.
— Конечно обычный, — полковник явно думал уже о чём-то своём, но продолжал говорить с сыном. — Почему он должен быть необычным? Война есть война, кто-то побеждает, кто-то проигрывает.
Он — человек проигравшей стороны, но и Германии тоже случалось терпеть поражения. После прошлой войны мои младшие братья выглядели ничуть не лучше — такие же оборванные и голодные.
— Дядя Рауль и дядя Генрих?! — Мартин засмеялся, отчасти обрадованный, что отец не рассердился на его слова, отчасти — потому, что с трудом мог представить себе дядюшек-парашютистов, героев Крита, такими же, как Толька.
Но отец не стал продолжать разговор...
...Дождь прекратился к полудню, вышло солнце, разогнало облака, мгновенно стало жарко, и Мартин побежал на речку. Он понимал, что Тольку можно и не звать с собой на пруд — тот не пойдёт.
А в речке вполне можно было купаться, если знать пару мест, которыми получается спуститься к берегу. Толька их знал.
Он и сейчас был уже здесь — с удочкой. Толька никогда не ходил никуда просто так — всегда или ловил рыбу, или искал грибы, или щавель, или ещё что-то. Мартин помогал из интереса.
Но сейчас, увидев немца, Толька махнул рукой, быстро разделся и прыгнул в воду. Мартин, расшвыривая свою одежду на бегу, с берега полетел следом...
... — Ты что, больше не будешь купаться?! — окликнул Мартин приятеля.
Толик медленно покачал головой — он сидел на траве, обхватив руками коленки и смотрел в небо. Одному плескаться было скучно, и Мартин почти сразу выбрался на берег и плюхнулся на живот. Трава была прохладной, а спину пекло солнце. Мартин повернул голову, устроился щекой на локте и лениво спросил
— Ты чего?
— Смотрю, — пожал плечами Толька.
Мартин перевернулся на спину и увидел в небе «мессершмидты» — две машины вели учебный бой, сплетая размашистое кружево виражей.
— Знаешь... — Толик помедлил. — Я лётчиком стану. Я давно мечтаю... До войны я в аэроклуб хотел записаться, но по возрасту не брали, я в авиамодельный кружок ходил...
— Лётчиком? — Мартин сел, удивлённо присвистнул. — Не выйдет у тебя лётчиком. Когда мы победим, то запретим вам иметь авиацию, как нам запретили в восемнадцатом.
— Вы победите? — Толька повернулся к Мартину, глаза его угрюмо блеснули. — Видел? — и он показал Мартину фигу. — Наши вас всё равно расколошматят, фриценьё надутое.
— Ах, фриценьё-о?.. — протянул Мартин, садясь прямее. — Да ваши этажерки только поля от жучков опылять годятся. Три фанерки, две картонки, парусина и резина...
— То-то ваши «хейнкели» сколько уже чинятся — лихо им картонки врезали? — Толька тоже напружинился и сощурился. — А сколько в вашей III/KG20 бомбовозов осталось? Было двадцать семь, а сейчас девятнадцать, кажется, из них пять в ремонте? А у твоего бати, сколько «мессеров» из полусотни уцелело — половина?
— Ты чего хочешь? — Мартин встал, выставил плечо, и Толька тоже поднялся. — Мы на вашем аэродроме, понял? И на вашем Кавказе, и ваш Сталинград скоро возьмём, и тогда ваш Сталин мир на любых условиях подпишет, понял? И молчи. А то ходит он тут, наши самолёты считает...
Толька побледнел до синевы на скулах и молча врезал Мартину в поддых. Тот согнулся пополам, а в следующую секунду мальчишки покатились по траве, пыхтя, сопя, ругаясь на двух языках и молотя друг друга со всей злой дури.
Через минуту Мартин оседлал оказавшегося на спине Тольку, прижал его руки коленками и начал равномерно отпускать русскому щелбаны. Злость у немца в общем-то прошла, но наглые заявления Тольки требовали наказания.
Тот сначала вырывался, пытался сбросить Мартина, но выдохся и закрыл глаза. Мартин снова занёс руку... но не щёлкнул, а сел рядом и потрогал пальцами скулу, а языком изнутри — опухающую губу.
Толька сел. Вздохнул, сказал тоскливо:
— Раньше ты бы фик со мной справился... а сейчас... Ты вон, какой откормленный, а я... С ваших паек не разъешься.
— Это... — Мартин положил руку на плечо Тольке. — Я тебе... вынесу. Консервы, ещё что-нибудь... Только... ты возьмёшь?
— Возьму... — Толька вздохнул. — А ты бы не взял?
— У врага?! Я бы лучше сдох... ой, прости, — спохватился Мартин. Но Толька не обиделся, а по-взрослому усмехнулся:
— Ты не голодал никогда, Мартин... Когда по-настоящему есть хочется, тут... А у нас же с сестрой мать больная, и двое младших, это вообще...
— Ты сильно нас ненавидишь? — тихо спросил Мартин.
Толька повёл загорелыми плечами:
— До дрожи, — коротко ответил он. — Если бы не родные, я бы, как ты говоришь, сдох, а на вас работать не стал.
— Толь... — Мартин вдруг ощутил настоящий ужас. — Толь, а почему ты скрываешь, что знаешь наш язык?! И самолёты считаешь... Ты партизан, Толь?!
— Какой я партизан... — печально ответил Толька. — Просто я не хочу, чтобы знали, а то заговаривать начнут, всё такое... А самолёты... Да я просто радуюсь, когда у вас потери, вот и всё.
— На этих самолётах летает мой отец, — сказал Мартин. — Знаешь, как я боюсь, когда он задерживается? Просто задерживается, а я уже начинаю думать, что...
— А мой отец? — спросил Толька и потрогал шишку над бровью. — Ваши его артиллерией закопали. И его, и всю его роту... Под Бобруйском. Я потом искал ходил, а там только куски, и всё... Мы вас не трогали. Я в школу ходил. А теперь ты говоришь — не смей мечтать, мы вам не позволяем. Мне, каково?
Мартин промолчал, потому что не знал, что ответить. Толька сидел и опять смотрел в небо, шевеля пальцами ног. Потом сказал неожиданно: