Справа и слева. Бомбы должны лечь справа и слева. Точно справа и слева. Я увидел, как навстречу мне рванулись щупальца тьмы — и, нажав бомбосброс, круто ушёл в сторону и вниз, под эти разворачивающиеся вполнеба жгуты...
Я не видел, попал ли. Да это уже и не имело значения — второго шанса у меня, у нас — не было.
Потом был удар. И ещё удар. И страшная тряска, выколачивающая из меня жизнь. Хруст. Удары, удары, удары.
А ещё потом самолёт остановился. И накренился на бок.
И я понял, что остался жив.
4.
В разбитый колпак дул ветер. Он был сухой и пах гарью, но это был живой ветер, и он доносил до меня звуки города — вечернего небольшого городка: лай собак, кукареканье петуха, одинокий шум ма-шины и неожиданно очень чистый и близкий звук идущего поезда.
Если это пригородный, то из него выйдут люди и не пойдут короткой дорогой, потому что увидят, как горит полосами сухой кустарник... но это будет последний раз. Когда пожар уляжется, тут протопчут новые тропинки. Быстро протопчут...
Я подумал, что дед и герр Киршхофф вот сейчас пришли в себя. Я не надеялся на это. Я это точно знал откуда-то...
Я почувствовал, что по лицу течёт горячее и липкое — это была моя кровь из раны на лбу, под волосами. Но больно не было. Я вылез на крыло, не удержался и съехал по нему на траву. Оказывается, левое шасси «мессера» не вышло до конца, и самолёт завалился на бок. Вот почему меня так мотало...
Я сдёрнул краги и бросил их на горелую землю. Постоял и пошёл. Просто так, куда глаза глядят, понимая, что так или иначе через полчаса выйду в город. Пусть только прогорит бурьян. Он и здесь только-только сгорел, из-под моих сапог облачками выпыхивала горячая зола.
Я шёл и думал, что на свете на самом деле очень мало важных вещей. Не таких, про которые говорят, что они важные, а — важных на самом деле. И мечта — не последняя из них вещь. Пожалуй, даже первая. Может быть, даже единственная по-настоящему важная... если это настоящая мечта.
С этим я ещё не разобрался, если честно. Ещё я думал, что высплюсь и поеду в корпус. Нет, сначала навещу в больнице стариков, но потом сразу поеду в корпус. Там как раз готовятся к приёму новичков. Я ничего не буду говорить нашему начальнику.
Я только попрошу у него права на один полёт. На десять минут полёта с ним на заднем сиденье, чтобы он убедился сам и не беспокоился. Он не имеет права это разрешить... но и отказать мне он тоже не имеет права.
Не все права записаны в личных делах и санитарных книжках. И кто сказал, что мечту можно прихлопнуть больничным штампом? Жаль, я так и не понял, кто был тот круглолицый весёлый мужчина, который помог мне найти дорогу, но он сказал правильные слова...
А после этого полёта будем разговаривать. Если я буду настойчив, то восстановлюсь сразу на второй курс.
И ещё я думал обо всех, кто в пути. Теперь я знал, сколько человеческих судеб и жизней закручено неведомой силой. Они существовали не на страницах фантастики и не на экранах телевизоров — в реальности и, если мы победили, это не значит, что везде победило добро...
Но я знал теперь и то, что их — сражающихся за него — немало везде, во всех временах и пространствах.
И, может быть, не так уж и безнадёжна эта борьба, как нравится думать кое-кому — из тех, кто не способен бороться сам и готов смириться, кому проще верить, что добра не существует вовсе, что Свет и тьма — одно...
Я дошёл до провала в земле, куда со свистом и клокотаньем устремлялись остатки воды из пруда, мутной и чёрной. На поверхности всего этого крутилась какая-то фанерка. Вот и всё... Это место заболотится — и то, что осталось от Портала, будет надёжно похоронено дважды.
А потом я увидел ребят. Они сидели прямо на дымящейся земле, чёрные, грязные и усталые. Настолько усталые, что только Колян махнул мне рукой. Я пошёл к ним. Я шёл и радовался, что они живы, и это была не бурная радость, мне не хотелось прыгать, обниматься и орать разную чушь.
Просто они были живы. И это было хорошо, потому что это было правильно. Я подошёл и сел рядом в пепел. И привалился к плечу Петьки. У него было разодрано и забинтовано остатками майки всё правое плечо, ресницы и брови сгорели, губы покрывали кровавые трещины.
Колян держал на коленях обожжённые руки со слезшей кожей и чему-то улыбался. Хуже всех выглядел Тон — он лежал на подостланной куртке, голова на коленях Лидки, и был весь синий с чёрным и перебинтованный какими-то обрывками тряпок.
Но гитара Высоцкого — совершенно целая — покоилась у него под рукой, как автомат у бойца, исполнившего свой долг.
— Как он? — спросил я тихо, и Тон хрипло ответил, не открывая глаз:
— Прекрасно, неужели не видно?
— Дальше будет ещё лучше, — утешил его я. Тон вроде б засмеялся:
— Где... дальше?
— Ну вообще, — я повёл рукой по воздуху. — В жизни. А ты, как ожидал?
— Ладно, — подал голос Петька, — пусть будет ещё лучше. Нас ведь не победить. Убить... не знаю. А победить не получится. Скажи, Колян?
— А то, — авторитетно подтвердил наш младший. — Только рукам очень больно.
— Ладно, — я встал. — Пошли.
— Пошли, — согласилась Лидка, беря гитару.
И мы пошли. Я и Петька, закинув руки Тона на плечи, вели его.
Он еле переставлял ногами и западающим голосом напевал про то, что «мы будем гнуться, но, наверное, не загнёмся, не заржавеют в ножнах скрытые клинки...».
Лидка шла со стороны Петьки, и я подумал, что, кажется, мне тут всё-таки ничего не светит — это, конечно, было печально. Колян шёл впереди, расставив руки и играл сам с собой в боевого трансформера, потому что ему было всё-таки десять лет, и он уже подзабыл то, что происходило каких-то полчаса назад.
А впереди, на окраинной улице, появились два или три робких человека, рассматривавших дымящееся пожарище на месте проклятого аэродрома и наши фигуры, волокущиеся по нему. На помощь не спешили, боялись, но мне было не обидно.
С каждым шагом приближался город — город, который мы спасли, и который теперь недоверчиво смотрел на нас и прикидывал, как к нам отнестись, и не лучше ли было поступиться ещё одной своей частью, чем так радикально... как бы чего не вышло...
Я шёл и думал, что настоящей, искренней благодарности никогда не дождусь от тех, кого буду спасать и защищать. Они всю жизнь будут коситься на меня просто потому, что я живу не так, делаю не то и не убегаю, когда надо убежать, потому что мечтаю не о том и верю не в то...
Нет, они вовсе не плохие люди. Просто...
Я не знал, что — просто, и Тон был очень тяжёлый и гундел надоедливо про то, что он едет за туманом, за мечтами и ещё за какой-то хренью, совершенно неважной для нормальных, солидных людей, всегда косящихся вслед тем, кто их спасает, обороняет, кто пролетает над ними на крыльях, пока они идут по земле, бегут, торопятся, обгоняют друг друга в погоне за разной ерундой — деньгами, местом, карьерой...
И мне стало весело при мысли, что никогда-никогда я не стану нормальным и солидным. Так весело, что я засмеялся вслух и спросил:
— Кто за то, чтобы пойти в кафе-мороженое? Скинемся, Коляна с ложечки покормим, а Тон в уголке полежит.
— Больной, — сказала Лидка и засмеялась тоже.
Мы подходили к мостику через речушку. Тон сипло напевал окончательно несуразное, но почему-то очень нужное и своевременное:
Солнечный круг,
Небо вокруг —
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал
Он на листке
И подписал в уголке:
«Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я!»
К О Н Е Ц
Верещагин Олег Николаевич
http://zhurnal.lib.ru/w/wereshagin_o_n/pro.shtml
«Советник» — путеводитель по хорошим книгам.