Конаково, Конаково… Сервизы? Да, по-прежнему сервизы, по-прежнему спрос в Париже и Лондоне. Но Конаково это также и теплоэлектроцентраль, одна из крупнейших в Европе, дающая в год больше энергии, чем любая из волжских гидростанций, и лишь немногим уступающая в этом Братской ГЭС.
А главный водный путь, столбовая дорога к пяти морям, уходит от канала, от Московского моря, на северо-восток. Сначала не замечаешь, что уровень реки и здесь основательно поднят человеком: кто же вспомнит, каким был прежде берег возле Кимр, города, прославленного мастерами сапожного дела? И разве только старый речник скажет вам, что река Медведица, на которой родился Михаил Иванович Калинин, раньше впадала в другом месте и в устье вовсе не была похожа на залив.
Но чем дальше, тем следы наступления воды все явственнее даже для новичка: подмытые яры, полузатопленные опоры старых мостов. Наконец, колокольня. Ее белая игла поднята прямо из воды, солнечные зайчики бегут по камню стен.
Стояла колокольня в полузатопленном ныне городе Калязине, приречная часть которого переехала повыше, на пригорок.
Поверните-ка мысленно время назад. Отхлынет от колокольни вода, появится рядом собор, неподалеку на площади среди возов с сеном, с деревенской снедью, среди лавчонок, зашагает городовой, пройдут с кружками нищие слепцы, у кабацкого крыльца вспыхнет драка, на побоище покосится с дрожек сонный помещик. Под колокольный звон потянется в прохладу церкви монастырская раскормленная братия в черных пропотевших рясах.
Отодвинем стрелку еще дальше — и заскрипят гусиные перья, запишут о зачислении на должность подканцеляриста в Калязинский суд мальчика Крылова Ивана, Андреева сына.
А Салтыков-Щедрин? Он ведь родом из здешних мест, из Калязинского уезда…
Волны плещутся у старой колокольни, оставшейся маяком на волжском море…
Можно спорить, всюду ли разлив водохранилищ на пользу пейзажу. Пожалуй, речному морю недостает красок. Не создавая ощущения бескрайности, беспредельности, оно все же слишком далеко отодвигает берега, в непрерывной смене и разнообразии которых для многих главная прелесть речной поездки. За окном вагона все проносится в торопливом мелькании телеграфных столбов; из окна самолета земля кажется далекой, уплощенно-непривычной; с палубы же судна вдосталь, неторопливо, со вкусом любуешься родными просторами.
Угличское водохранилище споров не вызывает: высокие берега не дали воде разлиться вширь. Бетонная плотина, поднявшая здесь Волгу, соседствует с древним кремлем Углича, стальные мачты электропередачи смотрят сверху на церковные купола. Мне неизменно представляется, что под открытым небом поставили пьесу о гидростроителях, но в спешке забыли убрать часть декораций шедшего накануне "Бориса Годунова".
Пушкинского Пимена в Угличе бог привел "видеть злое дело, кровавый грех". Он был свидетелем, как на утро, в час обедни, "ударили в набат…" И понятно, с каким чувством смотришь в бывшем дворце царевича Димитрия на "тот самый" колокол — вот он, можно даже потрогать, слегка ударить ладошкой, чтобы услышать гудение — на колокол, который по приказу Годунова сбросили с колокольни, выпороли плетью, потом вырвали ему "язык", отрубили "ухо" и сослали в Сибирь.
Поэты и художники и по сей день не сомневаются в виновности царя: совсем недавно Илья Глазунов изобразил как "царевич убиенный" лежит с перерезанным горлом и широко раскрытыми огромными глазами. Но историки и криминалисты, люди менее эмоциональные, провели настоящее следствие по делу о причастности царя к гибели царевича. Графологической экспертизе подверглись некоторые вызывающие сомнение листы свидетельских показаний. Нет, подписи под ними не были поддельными, как утверждали сторонники версии убийства. Но и версия, что царевич закололся сам в припадке эпилепсии, не нашла новых убедительных доказательств. Напротив, выявлены факты, как будто говорящие о том, что Годунов влиял на ход расследования угличской драмы и подозрительно щедро наградил тех, кто доказывал, что виной всему — болезнь и неосторожность.
В общем, загадка так до конца и не разгадана. Может, прав историк Кобрин, примиряющий обе версии как с учетом психологии Годунова, расправлявшегося со своими врагами осторожно, без шума, так и с учетом клинической картины состояния царевича: "Если такому мальчику-эпилептику позволить взять в руки нож, да еще в период учащения припадков, то ждать конца недолго". А от "позволить взять" до "подсунуть в руки" дистанция и вовсе мала…
Колокол висит в музее, тысячи людей, которых каждый летний день приводит сюда Волга, ощущают прикосновение к тайне. И сколько же на волжских берегах подобных "колоколов", сохраненных памятников, напоминающих то скорбные, то величественные, то возвышающие, то звучащие предостережением события отечественной истории! Тут картуз Петра Первого и знамя пугачевцев, клинки чапаевцев и фрески сподвижников Рублева, письменный стол Горького и надгробье Минина, чертежи Кулибина и рукописи Джалиля, реликвии Сталинградской битвы и обелиск в степи, где приземлился Гагарин… Волга — как волнующая книга, глубокая и мудрая, поэтическая и познавательная, к страницам которой возвращаешься вновь и вновь.