– Мы и думаем, – подхватил Боря. – Кричим другу другу сюжет, отдельные фразы. Кому фраза не нравится, тот предлагает свою. Слово за словом. Предложение за предложением.
– А потом приходим сюда и записываем, – Аркаша хлопает по тетрадке. – Единственная проблема: пишем неграмотно. Даже в вечерней школе у нас правильнописание хромает.
– Не подумай плохого, – подмигнул Боря. – Оно есть, это правильнописание. Но хромает. На обе ноги.
– И что вы видели в будущем?
– Тебя! – хором отвечают братья, переглядываются, смеются.
Альбертина возвращается, расставляет тарелки с разваристыми пельменями. Наверняка, Эйнштейния постаралась зачерпнуть поглубже из огромной кастрюли, в которой они готовятся.
– Вот, записывай: «Я их вижу – мне время тех дней не застит, не прячет во мгле….» – нарочито громко начинает Аркаша.
– «Я их вижу: широких, красивых, глазастых на мудрой Земле!..» – подхватил Боря.
Тетрадка нетронутой лежит на столешнице.
Братья замолкают, смотрят друг на друга.
– Ты чего, Роберт?
– А ты, Рождественский?
– Ты пишешь аккуратнее.
– А ты грамотнее.
– Какой толк в грамотности, если каракули? Склифосовский не разберется.
– Могу попробовать, – предлагаю. – И почерк, и грамотность без ортопедических проблем.
– Аллилуйя! – восклицают хором братья и пододвигают тетрадку в две руки. Суют цанговый карандаш.
– Мороз крепчал… – начинает Аркаша.
– Потекли весенние ручьи… – продолжил Боря.
– Молодая графиня…
– Бедный художник…
Записываю.
– Мы написали кейфовать? Кейфовать? Нет, вычеркиваем.
– Напишем проще: и крепко его обняла…
– О чем повесть? – невзначай интересуюсь, выводя слово «крепчал».
– О золотой мухе, – Борис зачерпнул варево, осторожно подул. Сморщил нос: – Такой запах, будто Эйнштейния поставила их варить в первую годовщину исчезновения Альбертины.
– О стране водяных, – поправляет Аркаша.
– Понимаешь, – сказал Боря, – это сатирическая вещь. Или юмористическая. Про то, как два соавтора встречаются в Бологом и сочиняют повесть. А над ними летает золотая муха, их подслушивает и творит говенные чудеса.
– Какие-какие чудеса? – уточняет Аркаша.
Боря уточнил.
– А еще там живет спрут, который играет на аккордеоне. Осемью щупальцами. И релятивистские сестры. И…
– Откуда ты это все взял? – Аркаша смотрит на Борю.
– Здрасьте, Новый год, мы это вторую неделю на проводах обсуждаем.
– Бакалдака! – Аркаша стучит по столешнице. – Мы обсуждаем совсем другое. Понимаешь, это повесть про детей, которые обладают необычными возможностями, и про взрослых, которые их ужасно боятся и поэтому делают еще более ужасные вещи… вот, в первой части должно быть…
– Не пугай мальчика, – прошептал Боря.
Аркаша сбивается.
– Мальчика? Какого мальчика? Очки протри, девица перед нами.
– Иванна, – пользуюсь поводом представиться.
– Вот, – постучал ложкой по столу Боря. – Иван! Понимаешь?
– Какой еще Иван?! Анна, глухомань, Анечка!
И они спорят. Нет, не об их визави – много чести. Иван, Анна – какая разница? Но грех обижаться. Рассеянно листаю полученную тетрадочку, мысленно фотографирую содержимое. А в голову тискаются неподобающие мысли. С девчачьей стороны. О том, что не прочь с ними. «Не прочь» не развиваю, не распутываю до самой остановки «Сосна», ведь они наверняка живут в мужском общежитии.
– Все это тысячу раз было, – говорит Аркаша.
– Мне неприятно писать про этих твоих детей, – оттопырил губу Боря.
– Они не мои, – говорит Аркаша.
– А чьи? Мои? – разгорячился Боря. – Или его?
– Они – наши, – говорит Аркаша. – Мы этот сюжет с тобой вторую декаду обсасываем на проводах. О том, как землеройки пожирают динозавров… метафорически… – Аркаша отхлебывает из тарелки через край.
– Ладно… – вздохнул Боря и тоже приложился к тарелке, – уговорил. Тогда начнем издалека…
– С Хоккайдо?
– Поехали.
Дело пошло. Пошло так бодро, что диву давалось – как здорово у них получается. Наверное, когда сочиняет один писатель, ничего особенного не происходит – сидит человек, карандаш грызет, в потолок смотрит, а потом – бах! – пишет. «Я помню чудное мгновенье…» Или кляузу на соседа, который в это время решил вбить в стенку гвоздь.
Здесь и сейчас все вширь, все настежь. Пишем. Сочиняем. Смеемся. Жутко спорим, брызгая слюной и пельменями, которые окончательно остыли, превратившись в покрытую жиром неаппетитную массу. Один предлагает фразу, другой тут же разнёс ее в пух и прах, но предложил свою, которую ждет столь же печальная участь, но когда кажется, что этому фразосражению не будет ни конца, ни края, вдруг выковывается то, что ни у Аркаши, ни у Бори не вызывает возражения, и предложение записывается в тетрадь счастливым цанговым карандашом.