Были и другие «вдруг» более или менее важные. Аня собиралась по давней традиции что-нибудь сделать для детей летом, поставить для них спектакль, где они снова будут артистами. А вдруг они ничего не сделают? Не успеют, никого не удастся заинтересовать, у нее не хватит энергии над этим работать, вовлечь в деятельность детей, Феликса и Лиду? Наступит лето, а они ничего не сделают, ни будет никакой продукции и дети уже никогда не будут артистами. Аня понимала, что если они этим летом ничего не сделают, то не сделают уже никогда. Она была движущей силой труппы, никто вместо нее не впряжется, а она … не сможет. Может не хватить энтузиазма. Вдруг она превратится в размазню?
А вдруг Катьке будет хуже, ее болезнь раскочегарится, лекарства перестанут помогать, и Катя станет погрязать в инвалидности, не сможет быть активной и станет докукой для своей семьи, раздражительной, сварливой и желчной?
А вдруг у них с Феликсом совершенно не будет денег, они, старенькие, ничего не смогут заработать и детям придется их содержать, причем не дочерям, а зятьям, которые вовсе не родная кровь? Как тогда жить? Как это будет унизительно, ужасно, тяжко! Аня никому никогда об этом не говорила, боязни жизни были для нее слишком подспудными, интимными и по-этому необсуждаемыми.
О сыне Саше Аня думала часто, тем чаще, чем реже они общались. Он уехал самым первым. Они давно, еще в Москве, замечали, что Саша скрытничает, бывает в компаниях, которые могли в те времена оказаться опасными: диссиденты, отказники, так называемые сионисты. И что у него с ними было общего. Русский парень, только одна бабушка еврейка. И вот … поди ж ты … Началась перестройка, а он засобирался в Израиль. Может уже и уезжать не стоило, но Саша упрямо гнул свое. Они пытались его образумить, но тщетно. В Израиле он все время жил с какими-то девушками, присылал их фотографии. Служил в армии, а потом, разом разочаровавшись в еврейской идее, уехал в Америку, где женился на американке из патриархальной еврейской семьи. Брак распался и Сашка начал совершать какие-то совсем уж дикие поступки. Уехал из Нью-Йорка, где он работал программистом и очень неплохо зарабатывал, в сельскую Пенсильванию, где зачем-то купил большую ферму. Аня с Феликсом, когда приехали в Америку, к нему туда съездили. Аня ходила мимо многочисленных амбаров, сараев, загонов для скота. Было сыровато, зябко, на земле везде была рассыпана крупная солома, под ногами чавкало. Пахло навозом и кормами. Саша в грязных джинсах, сапогах и брезентовой куртке казался ей чужим. Ей казалось странным, что она мать этого грубого мужика с бородой. Он бросал вилами сено лошадям …
— Саш, зачем тебе это? Ты же жил в Нью-Йорке, зарабатывал, сидел в ресторанах Сохо, заходил в галереи … а сейчас, Саш?
— Мам, понимаешь, это — другая Америка. Я хочу ее понять.
— Да, ты все равно не поймешь. Мы же все из Москвы. Мы — городские …
— Это, мам, вы с девчонками городские, а я — нет.
— Да, ладно тебе. Не выдумывай. На черта тебе лошади и коровы, ты же не умеешь с ними обращаться.
— Это ты так думаешь. Ты, помню, мне говорила, что я — не солдат, а я был солдатом, и неплохим. Ты, мам, меня не знаешь совсем, никогда не знала и не понимала… мне неинтересно жить, как вы….
— Да? А как тебе интересно? У тебя же специальность прекрасная есть … а ты тут дурака валяешь … Живешь в глуши, тут слова не с кем сказать …
— Мам, я и так сказал в жизни слишком много слов. Слова ничего не значат. Надоели пустые разговоры. А тебе не надоели?
— Я не веду пустых разговоров, я учу студентов. А вот ты что делаешь? У тебя же образование …
— Ладно, хватит! Я же у вас ничего никогда не просил и не прошу. И поэтому имею право жить, как я сам считаю нужным. Договорились?
Что Сашку забирало? Аня никогда его не понимала, это правда. Феликс, ненавидящий любые конфронтации, всегда просил ее не вмешиваться. Она и не вмешивалась, в любом случае ее вмешательство ничего и не дало бы. Ферму Сашка давно продал, опять перебрался под Нью-Йорк, жил в Нью-Джерси в небольшом, старом доме с молодой женщиной-американкой. В Портланд он приезжал только один раз. Все были радушны, но настоящего общения у них не получилось. Саша от них отвык, и было ощущение, что он приезжал из чувства долга. С девочками он себя вел, как будто они по-прежнему были маленькими. Все ему подыгрывали. И вот теперь … а вдруг, когда она умрет, дети совсем не будут общаться, брат полностью потеряет связь с сестрами и отцом. И детей у Саши не было. Он говорил, что они ему не нужны. Ну как это так? Что тут можно было сделать?