Можно было бы писать … но писать-то как раз и не хотелось. Описывать свое состояние? Как его опишешь? Желания наслаивались одно на другое, бурлили в ней, Аня порою и сама себя не понимала, способность к самоанализу ее покидала. Ей было трудно сосредоточиться на своих переживаниях. Она смотрела на сайты университетов, находила интересные летние классы, вечером с восторгом рассказывала о них Феликсу, в надежде, что он ей скажет: «конечно, Ань, это невероятно интересно, давай записывайся…», но Феликс молча слушал Анины восклицания, но ее амбициозных планов не поддерживал. Ане казалось, что Феликс ее не слушает, не понимает, не хочет разделить ее драйва, но осознание его правоты в следующую секунду пронзило ее, как ожог: «куда я лезу … зачем? В моих документах указан мой возраст. У нас нет денег на мои глупости, которые ни к чему не приведут. А самое главное … я может и не успею ничего, и поэтому нет смысла даже и начинать». Вот это «не успею» и было самым главным. Аня читала это в грустных глазах Феликса.
Иногда вдруг суматошные мысли заменялись четким осознанием того, что она, Аня — мать семейства, пожилая тетка, бабушка, что ей надо прекратить думать о себе, а начать немедленно думать о муже, детях, внуках. Лида обещала еще родить, а сама мешкает, а … Аня просто не дождется нового внука. Или дождется? Или ей теперь все равно? Зачем ей внуки? Она такая молодая … рано ей еще думать о внуках. Какой сумбур в голове!
Иногда диким образом Аня чувствовала себя счастливой. Она даже машину теперь водила по-другому: быстрее, легче, небрежнее. И английский стал у нее менее натужным, более четким, богатым, беглым, адекватным. Она не переспрашивала студентов, они вместе смеялись одним и тем же шуткам, новые попавшиеся в тексте или в разговоре слова Аня запоминала «на раз» без малейших усилий. Если им кто-нибудь звонил, она быстро говорила по-английски в трубку и удостоилась комплиментов от Феликса. Кстати, его убогий неуклюжий, русифицированный английский стал казаться Ане неприличным. Она старалась не раздражаться, но удавалось ей это не слишком. Феликс, черт его возьми, был старым. Она стала намного быстрее печатать, хотя, впрочем, печатать ей было нечего. Даже имейлы писать было некому.
Аня четко понимала, что она погружается в прошлое, соскальзывает назад. Все реакции, функции, характеристики ее тела восстановились, но за телом ничего не успевало. В голове у нее творилось что-то невообразимое: с одной стороны она была молодая москвичка, с другой — современная американка, молодая, амбициозная, энергичная, деятельная. Что-то из московского прошлого стало ближе, а что-то забылось, точно так же, опыт эмиграции тоже начал подергиваться дымкой забвения, какие-то вещи из жизни прожитой в Америке, воспринимались не так. Ане было 66 лет, и одновременно 32, 35, 44 …? Вот этого она не знала, только на глазок … молодая, но не девчонка. Разумеется у нее теперь была другая призма восприятия всех событий. Призма, противоречащая всем законам физики: и выгнутая и вогнутая одновременно. Как через нее смотреть, какое увидишь изображение?
Иногда ей казалось приятным двигаться в прошлое, которое всегда теперь представлялось в романтическом флере. Однако ирония ситуации состояла в том, что у нее было теперь «два прошлых»: вперед и назад. Аня вспоминала старый фильм про «рай», где герой вдруг встречает своих умерших детей. Но в том-то и дело, что Аня «неслась» в прошлое, а там было пусто, никто ее не ждал «там». Где «ее люди»? Их нет! А тем людям, которые сейчас «ее», она, такая, не нужна! То-есть нужна конечно, но они ее перестают адекватно воспринимать, не понимают. Она сама себя переставала понимать. Скорее всего, если бы она остановилась, перестала скользить назад, Аня бы привыкла и чувствовала себя самой удачливой женщиной на земле, той, которой дана вторая молодость. Сколько она раньше думала о этом: ах, если бы не стареть … остановиться, но в каком возрасте? 20,30, 40 лет? Аня втайне надеялась, что ей удастся затормозить, в Бюро намекнули на такую возможность. Они даже говорили, что если бы так случилось, они могли бы дать ей новые документы, на другое имя, она могла бы начать «снова», но … нет, вряд ли она остановится в своем соскальзывании назад. Вряд ли.
Анино настроение «скакало», было то веселым и бесшабашным, то грустным и безысходным. Часто вспоминались родители, ей все время казалось, что в ее «современном» возрасте, они были еще живы.
Аня знала, что она была, скорее, похожа на отца, маминого «Левика». Ее дедушка по отцовской линии окончил университет в Геттинбурге, еще до революции, потом дедушка Степан, по-немецки Штефен, из обрусевшей, однако не забывшей родного немецкого языка, семьи, служил в аптеке Феррейна, на Никольской улице. Дед разумеется, не был продавцом, или простым провизором. Он был фармакологом и работал в современных по тому времени лабораториях в здании аптеки. Потом в закрытых лабораториях уже, когда началась война, дед работал над созданием советского отечественного пенициллина. Пенициллин, как известно, получили и … вот деду дали отличную трехкомнатную квартиру на Гоголевском бульваре. Потом она досталась папиной сестре.
Отца тоже бы разумеется отправили учиться в Германию, но это уже было невозможно, и папа закончил физфак московского университета. Дед хотел бы видеть сына фармакологом, но вышло иначе и отец поступил в 34 году на только что созданный год назад новый факультет, который он успешно закончил как раз перед войной и поехал работать в Харьков в недавно созданный научный центр под руководством Ландау. Отец любил про это рассказывать. Он — молодой специалист, а вокруг ученые такого класса: Ландау, Капица, за ними великие иностранцы Теллер и Бор … В Харькове был центр теоретической физики и папа там работал, правда недолго, начались посадки. Папаню, молодого выскочку, да еще Рейфмана, конечно посадили, тут и дедушкины связи не сработали. Да и хлопотал ли дед за своего сына? Может и нет. Что он, немец подозрительный и чуждый, мог сделать? Сам сесть? Папу отправили в шарашку в Болшево, где он занимался созданием самолетных двигателей, а с 43 года, когда была создана секретная лаборатория номер 2 АН СССР под началом профессора Курчатова, прообраз будущего Института, отец был направлен туда. Ну, да, все правда: под дома академиков Харитона, Арцимовича, Флерова, Кикоина, Головина, Александрова, позже Алиханова, Велихова были специально срублены сосны Покровско-Стрешневского леса. Благодарная и ждущая первой атомной бомбы, Родина, не скупилась: участки были столь обширны, что даже двухэтажных домов-дач не было видно. Одни крыши. Папа коллег-академиков лично знал, так же как замнаркома Берии, а потом министра среднего машиностроения Завенягина. Аня их тоже знала, много раз видела. Папа не распространялся о своей работе, но Аня каким-то образом знала, что он в 46 году получил орден Трудового Красного Знамени за первый в стране атомный реактор. Папе не построили дома в лесу, просто дали квартиру, он, ведь, был не академиком, а просто доктором наук. Дед получил от правительства квартиру, и отец тоже. Она, Аня, выросла в семье докторов наук.
Феликса отец тоже был доктор, и Феликс был, а вот она, Аня не была. Ну и ладно. Папа так хотел бы, чтобы она тоже … но, ишь чего захотел, что она дура? Папа был ученым, но не только … он еще был импозантным мужчиной, ярким самобытным человеком, который себе многое позволял. Вот и Аня себе порой «многое позволяла», и вовсе не потому что она свершилась «как ученый», просто она была красивая баба … вот и позволяла, правда с молчаливого папиного попустительства, под аккомпанемент маминых стенаний и даже нескрываемого осуждения. Мама … почему папа на ней женился? Что он мог найти в «честной» еврейской девушке с нешуточными, но держащимися внутри под контролем, гуманитарными амбициями.