И все-таки им удалось сделать приключение романтичным, не только расцветить лагерную скуку, но и получить от самих себя максимум удовольствия. Он был хороший игрок, не стал удовлетворяться простым «трахом», даже учитывая, что в те времена, сам «трах» был для него неимоверно важен, и не гордостью от того, что он … «вожатую» смог … нет, не так все было просто. Они оба получали наслаждение от свежего хрустящего сена, которое сквозь тонкое одеяло кололо их тела и одуряюще пахло, от веточки земляники, которую он срывал и совал ей в рот спелые ягоды, от ярко-синих васильков, которые они раздвигали, проходя через ржаное поле, от горьковатого привкуса травинки, которую они грызли, лежа на лугу на мягкой «кашке» с белыми мелкими цветочками. Он плавал в тихие заводи и доставал ей кувшинки, которые она заколкой пришпиливала к волосам. Один раз они зашли в деревню и тетка вынесла им по кружке парного молока. Они смеялись, сами не зная от чего, и молоко оставалось у них на губах. Молоко им дали не от полноты чувств, а потому что Шурка помог хозяйке передвинуть сорокалитровую флягу.
Много позже Аня видела клип романса «Как упоительны в России вечера», и там как раз такое и показали, видимо простецкая романтика запретной любви «в стогу» лежала на поверхности сознания людей. Ну, да, Аня сразу сравнила незатейливый видеоряд со своей давней историей, менее конфетно-галантерейной: молоко по подбородку у них не текло и пейзане не косили траву, но все-таки … похожей, кто бы мог подумать… Но с ней же это правда было, такое вот «видео» в дымке греха и секрета. Ах, если бы их кто-то застукал! Об этом лучше было не думать. Днем Аня старалась не обращать на Шурку никакого внимания, а девочки все не теряли надежду его «покорить». Иногда он с одной танцевал и она прижималась к нему в надежде на продолжение. Им это было даже на руку. Они практически ни о чем не говорили. Да и чем им было говорить. За неделю до конца смены он вообще уехал домой. А зато потом тайно приезжал каждый день на электричке и они встречались. Так было гораздо проще. Он же потому и уехал, развязывая себе руки, сказав по телефону отцу, что «ему в лагере надоело».
После школы Шурка задумал поступать в школу милиции, а потом в милицейский юридический. Папаша его был какой-то начальник на Петровке. Аню ждало распределение и она думала о загранице, куда, как говорили, уехал предыдущий выпуск. В их дальнейших жизнях не было место для другого. Все в конце июля и должно было кончится, но, как ни странно, не кончилось. Началась осень и Шурка приезжал к ней домой, предварительно позвонив и убедившись, что никого нет дома. Они продолжали видеться еще месяца три, хотя все реже и реже. Оба были заняты, в городе они не встречались. Куда с ним было идти, со школьником? Аня боялась встретить знакомых и общество Шурки на публике ей было ни к чему. Объясняться с какой-нибудь Маринкой по поводу «кто это?» ей не хотелось. Получалось, что в Москве мальчишка был ей не по рангу. Их по сути ничего не связывало, кроме постели. А ее расстеленный диван в отсутствии родителей не шел ни в какое сравнение с душистым сеновалом. Там в лесу, на полянке, на берегу, в заброшенной сторожке, или в гнилом сарае все было по-другому, а здесь в Москве от романтики не осталось и следа. Впрочем здесь в Москве, гнилой сарай и сторожка начали вспоминаться запахом мышей, а сеновал муравьями и комарами. Шурка казался ей задерганным пацаном в старой коротковатой курточке. Зачем он был ей нужен? Он стал ее раздражать молчаливостью, жесткими от гитары и желтыми от сигарет пальцами, несветскостью и неизжитым ребечеством, которое от желания казаться взрослым и опытным, было еще ощутимее.
Ане надоело ото всех скрываться и она стала подумывать о том, как бы ему сказать, что, мол, … все. Но говорить ничего не пришлось. Шурка и так звонил все реже и реже, а потом перестал звонить вообще. Никакого объяснения между ними не произошло, никто никого не бросал. Аня была немного удивлена, получалось, что то, что она принимала с его стороны за любовь, было простым интересом. Она просто стала его инициацией в формальную взрослость, и выполнив свою роль, оказалась лишней. Да и он ее интересовал от скуки. Аня его по-сути придумала, стиснула в романтическую матрицу «пажа и королевы», а на самом деле Шурка вызывал любопытство только в своем коротком переходном периоде от мальчишки к мужику, а потом … мальчишкой он быть перестал, и соответственно не выглядел больше трогательным и порывистым, а как мужчина до Аниных стандартов не дотягивал, и дело тут было даже не в возрасте. Для Ани не происходило самого главного: она не могла чувствовать над собой его мужскую доминанту, которая была ей необходима для полноты ощущений. Тогда она, разумеется, так себе это не формулировала. Собственно, так ни с кем до Феликса и не произошло. В свое время Аня и Шурка исчерпали свои функции в жизни друг друга и ушли каждый в свою сторону.
Аня рассеянно вернулась в общежитскую комнату и набрала в поисковике Шуркино имя: Колос Александр Юрьевич. И вот … готово: вот и Шурка 53 года рождения, живет в Южном Чертаново, имеет двоих детей. Аня улыбнулась, представляя себе Шурку пузатым милиционером на пенсии. И все-таки воспоминания о нем не были неприятными. Скорее наоборот.
Спала она хорошо и утром к девяти уже была в Лабораториях. Вечером, рассказывая Феликсу свои новости, они не стала ему говорить о предложении Колмана. Это был нетелефонный разговор.
Разговор с Колманом свелся к обсуждению результатов тестов, а потом загадочно щуря глаза, Колман повел ее в кабинет к психологу. Сегодня должны были начаться психологические испытания, которые вызывали у Ани больший интерес, чем сердечно-сосудистые тренажеры. Из-за стола им навстречу поднялся молодой мужчина, которого Колман представил и ушел. Доктора звали Бенджамин Лисовский. Разговор велся по-английски и Аня ничего поначалу не заметила, и вдруг Лисовский заговорил с ней на чистейшем русском. «Ага, вот оно что … психолог — русский. Его-то и имел в виду Колман, талдыча о сюрпризе. Хотя, какая мне разница?» — Аня подумала, что ей все равно, русский у нее будет психолог или китаец.
— Анна Львовна, я очень рад с вами познакомиться. Нам с вами предстоит длительное сотрудничество.
— Хотелось бы мне разделить вашу уверенность по-поводу «длительного сотрудничества». Аня начинала злиться.
— Как вам будет удобно, чтобы я вас называл? Мы же говорим по-русски. Вам же удобнее говорить по-русски? Я не ошибаюсь?
— Доктор Лисовский, мне все равно, как вы будете меня называть. По отчеству меня здесь давно никто не называл. Я даже отвыкла.
— Ну, тогда … Анна?
— Да, можно и Анна … и я вас должна называть «доктор Лисовский»?
— Ну зачем же … Для вас, я — Бен.
— Ну Бен, так Бен … Аня внимательно посмотрела на доктора.
Осмотр ее удовлетворил. На вид доктору было за 35, но до сорока. Хороший для мужчины возраст. Он был немного выше среднего роста, стройный, не накаченный, а именно стройный, такой, каким когда-то был молодой Феликс. Черные жесткие волосы, очень коротко стриженые, немного по-уставному, но стильно. Смуглая кожа, крупный нос, крепкие, плотно сжатые губы, темные глаза, закрытые модными очками в тонкой черной оправе. Хорошее мужское лицо … лицо интеллектуала, волевое и умное.
Доктор принялся рассказывать, что он родился в Америке, что его родители из Петербурга, который, когда они уехали, был еще Ленинградом. Он двуязычен, родители говорили с ним по-русски. Они живут в Бостоне, и сам он окончл МIT по специальности … Brain and Cognitive Sciences. Название факультета он сказал по-английски. Доктор вызывал у Ани глухую досаду: «Да, какая мне, нахрен, разница, откуда приехали твои родители. Плевать мне на это. Хорошо, впрочем, что не из Хохляндии». Аня могла бы подвякнуть, что, мол, дескать, я так люблю Петербург. «Ах, доктор, а вы, были ли там?», но ей было лень перекидываться с ним этим светским мячиком. Пока Бен распространялся о своей докторской диссертации и статьях, Аня рассматривала его руки. Руки — это было важно. У него они были небольшими, с длинными крепкими пальцами, ухоженными ногтями.