Я хотел бы, чтобы это действительно было так, — сказал Лебедев и подал Буткину руку. — Нет ничего страшнее, когда берешь руку врага, думая, что берешь руку друга.
Мы могли бы поговорить обо всем гораздо лучше и гораздо спокойнее, если бы у вас был иной характер, Лебедев, если бы вы не были таким ежом.
Не будем начинать наш разговор сначала.
Тогда прощайте.
Прощайте.
Лебедев вернулся на свое прежнее место, к окну. Через несколько минут он увидел угловатую фигуру Буткина. Защищая лицо от пыли воротником пальто и трудно переставляя ноги, Буткин брел прямо по сыпучему песку, самой серединой улицы.
4
Фаина Егоровна закрыла ставни, засветила керосиновую лампу с отбитой верхушкой у стекла и ушла на кухню кипятить чай. Самовара у нее не было, сырые дрова горели плохо, она досадливо вздыхала, то и дело заставляя Басенку ворошить в плите кочережкой. Лебедеву страшно хотелось есть. В ожидании, когда закипит чайник, он сидел, дописывая прокламацию, а левой рукой отламывал и засовывал в рот куски черного хлеба, нарезанного для него хозяйкой. В кармане пальто лежало колечко сухой копченой колбасы, но Лебедев его берег для полноты удовольствия, на заедку, к чаю.
Лебедев мог здесь не оставаться — эта квартира предназначалась только для встречи. Но Фаина Егоровна уговорила:
— Поужинайте, а тогда и пойдете. Куда же вы натощак да в этакую худую погоду? Не то и до утра перебудьте.
И Лебедев подумал, что, пожалуй, и в самом деле ему лучше пробыть у Фаины Егоровны до рассвета. Красноярск он знает лишь приблизительно, квартира, на которой будет жить постоянно, совсем в другом конце города, в Николаевке, за железной дорогой. Впотьмах, чего доброго, быстро и не отыщешь. А для конспиратора нет ничего хуже, как ходить по городу неуверенно.
Закончив прокламацию, Лебедев перечитал ее. Хороша, но длинна. Если бы можно было отпечатать ее в типографии — все в меру; а так, для размножения от руки, надо резать по меньшей мере наполовину. Он помял кончик носа, соображая, как лучше сделать: пройтись по всему тексту или просто выкинуть некоторые абзацы, и взялся за перо. Сокращать — так сокращать как следует: выбрасывать только ненужное, второстепенное.
Лебедев увлеченно марал и переписывал до тех пор, пока не уложил свои самые важные мысли в заданный себе размер прокламации. Черновые наброски он понес жечь на кухню.
Фаина Егоровна взглянула на него виновато: от чайника поднимался еще только легкий парок. Девочка с кочережкой в руке сидела на скамейке, свесив худые длинные ножки, и сонно глядела на желтое пламя, слабо мерцающее в круглых отверстиях топочной дверцы.
Керосину бы, что ли, плеснуть, — сказала Фаина Егоровна, откладывая в сторону рубашку, которую она штопала для заказчика. И закричала на дочь: — Васёнка, горе мое, что же ты завяла?
Напрасно вы так для меня хлопочете, — сказал Лебедев, отбирая у Васёнки кочережку и шевеля ею дрова в плите. Они сразу брызнули золотыми звонкими искрами. — Не беда, если бы я поужинал и без чая. Мне к этому не привыкать.
Потому и хочется хотя малость какую вам приятного сделать, — отозвалась Фаина Егоровна, взявшись снова за иглу и краем глаза кося на дочь, которая тут же взобралась на постель и уткнулась головенкой в подушку. — А что я на Васёнку кричу, вы не обращайте внимания. Характером я ожесточилась, это против воли моей. Не сама я кричу, а нужда моя, горе кричит. Как вдовой осталась, так веселья в себе и не найду, сердце саднеет и саднеет. — Она устало смахнула рукой росинки пота со лба. — А Васёнку я очень люблю. И лицом — вылитый муж… Заснула. Хотя бы платьишко скинула…
Лебедев сунул в огонь свои черновики и подошел к девочке. Погладил спутанные волосы Васёнки И принялся ее раздевать.
Да вы что это? — воскликнула Фаина Егоровна. — Будет вам. Управлюсь вот с рубашкой и сама ее уложу.
А мне тоже хочется.
Он посадил на край постели безвольно поникшую девочку и, слегка прислонив ее к себе, начал через голову стаскивать с нее платье. Вырез оказался узким. Чтобы не сделать больно ребенку, Лебедев стал осторожно высвобождать из него уши Басенки. Коснулся пальцами ее тонкой, теплой шеи. Васёнка сразу съежилась, втянула голову в плечи и, не открывая глаз, засмеялась.
Чикотки боится, — заметила Фаина Егоровна. — Случится, губы надует, осердится, а я ее пальцем под мышку или к шее — и враз расхохочется.
Васёнка, оставшись в одной рубашонке, свалилась кульком. Лебедев отогнул одеяло, взбил подушку и поднял девочку на руки. Он мог бы сразу опустить ее на приготовленное место, но почему-то не хотелось этого. Он прислушивался, как тонко и остро бьется сердце Васёнки, как дышит она, глубоко втягивая воздух, разглядывал синие жилки на бледных, впалых висках, маленькие розовые шрамики, оставшиеся на руке после прививки оспы.