Кто там?
Не управляя своими словами, Павел ответил так же бездумно, ответил прямо на заданный ему вопрос:
Это я. Павел Бурмакин.
Господи! Паша! — теперь уже радостно произнес женский голос.
Брякнул крючок, и дверь открылась.
В глубине горницы на столе горел привернутый ночник, свет едва озарял потолок и стены, но Павел сразу узнал женщину.
Груня!
Он сделал шаг, чтобы войти в избу. Но Груня увидела за спиной Павла- сверкающие штыки солдат, все поняла, потерянно вскрикнула:
— 0-ой! — толкнула Бурмакина в грудь и хотела опять захлопнуть дверь на крючок.
Однако жандарм успел нырнуть под локоть Павла, ударил Груню по руке и распахнул дверь настежь…
29
Мезенцев после разгрома восстания скрывался на конспиративной квартире, не показываясь вовсе домой. Но когда было решено уйти всем в тайгу, он дал с утра знать Груне через связную девчонку, что вечером зайдет с нею проститься. По пути на заимку Порфирия крюк к дому небольшой. Все равно потом той тропой, что тянется на заимку прямо от вокзала, идти нельзя: людно на станции. Придется далеко забираться окраинами города в поле и огибать дугу по снежной целине. Кто в такую темень и стужу будет сторожить пустые елани?
Оружие загодя было сложено у Порфирия. Припасу для винтовок тоже хватит. Днем порознь, кто как сумел, женщины поднесли съестного — чего в тайге не добудешь ружьем. С грузом трудно пешком идти по зимней тайге. Под груз достали трех вьючных коней. Одного на заимку отвел паромщик Финоген. Другого коня дал Селезневских, кум Филиппа Петровича. За третьим в Рубахину, к Егорше, сходила Дарья. Но до прибытия карателей собраться всем было нельзя: днем по городу не пойдешь. А потом сделать это стало еще труднее. Мезенцев, фельдшер Иван Герасимович и Лиза на своих конспиративных квартирах оказались отрезанными от заимки: на путях близ депо остановился поезд Меллера-Закомельского, и в обе стороны от пего далеко, почти до семафоров, было выставлено охранение, а в привокзальном поселке так и рыскали жандармы.
Никто достоверно не знал, как долго на станций пробудут каратели и что они станут делать. Слухи ползли: весь Шиверск из дома в дом они пройдут на прочес. Для того остановили и воинский поезд, в подмогу себе. Значит, оставаться в городе больше никак нельзя — и всем, кто собрался в тайгу, только стемнеет, если успеют и сумеют, нужно уходить обязательно.
Весь день Груня ждала мужа и тряслась от жути. Уж лучше бы он не приходил, а сразу пробирался к месту.
Господи! Что там творится, на станции? Крики так и режут морозную мглу. Даже сюда сквозь окна, сквозь стекла доходят. Одного рабочего избили нагайками так, что на руках едва приполз человек, познобил себе пальцы. Другому плетью выбили глаз…
Мезенцев только в самую глубокую темь прокрался домой. Грузия уже отчаялась дождаться его.
Саша уснул.
Времени для разговоров было немного. Да и о чем разговаривать? Хотя наглядеться друг на друга. Ей в тайгу не идти. Куда же в такой мороз и с ребенком? Наверно, и здесь не тронут ее. Ведь она даже на сходки рабочие редко ходила. Не станут же всех подряд, как палом сухую траву, на поле сжигать…
И вот теперь, стоя над постелью спящего сына, они прощались, как прощались два года назад. И как тогда, сдерживая в сердце тяжелую грусть, Иван утешал Грушо скупыми словами и говорил, что пусть она не тревожится — товарищи опять ей помогут. Только сына, пусть Сына бережет она пуще всего. У Груни немые слезы текли по щекам. Ей одной оставаться привычно. Да в этом расставании есть разница: когда в солдаты она его провожала, смерть караулила там, а теперь караулит дома. И лучше уж скорее из дому ему…
Ступай, Ваня, милый, ступай, — говорила она и все не могла снять руку с его плеча, — а мы ничего, мы и опять поживем без тебя.
— Грунюшка, если скоро вернуться нам будет нельзя, летом я вас к себе заберу.
Ты об нас не думай, ты думай, как сейчас тебе уйти на заимку к Порфирию…
В дверь кто-то стукнул, тихонько, как стучат свои. Груня метнулась спросить: «Кто там?» Иван отошел, на всякий случай стал за угол печи, сжимая в кармане рукоятку револьвера.