— Оптические оси протираем, — древней как мир шуткой ответил Петржак.
— Окись урана заливаем, — уточнил Флеров.
— Полагаете, что спирт лучший замедлитель, чем вода? — Иоффе тут же заинтересовался и отворил дверь. — Ну-ка покажите мне, чем вы занимаетесь.
Вежливо пропустив Флерова и Петржака в лабораторию, Абрам Федорович вошел вслед за ними.
На лабораторном столе царила стихия. Он был завален коробочками азотнокислого уранила. Между двух огромных бутылей стояла агатовая ступа с какой-то черной суспензией. Одуряюще пахло спиртом. От муфельной печи шли горячие волны. Повсюду валялись конденсаторы, сопротивления, серебристо-черные радиолампы. На подоконнике, как испорченный мотоциклет, трещал регистратор импульсов.
— Откуда радиоактивность? — Иоффе зорко оглядел стол. — Ага! Вы прокаливаете азотнокислый уранил в муфеле и затем растираете полученную окись урана в порошок. Так-так… А спирт у вас здесь, — он взял ступу и пошевелил пестиком черную зернистую жижу. — Все ясно. Спирт вам нужен, чтобы не летела урановая пыль. Но почему именно спирт? Возьмите глицерин, на худой конец, простую аква дистиллята. Зачем вам дышать этими отвратительными парами?
— Видите ли, Абрам Федорович, — Петржак осторожно отнял у Иоффе ступу, — мы должны нанести окись урана на пластины конденсатора. Для этого мы используем шеллак. А шеллак…
— Нужно растворять в спирте! Так? — догадался Иоффе. — Тогда все верно, ничего не поделаешь… Но стоит ли измельчать окись урана прямо здесь, за рабочим столом? Видимо, вам нужно подыскать специальное помещение.
— Помещение есть, Абрам Федорович, — Флеров кивнул на дверь, занавешенную черным. — Растираем мы в фотокомнате. Здесь только прокаливаем и наносим уран на пластины.
— Значит, вы все предусмотрели… С завтрашнего дня будете получать двойную порцию молока. И, смотрите мне, чтобы пить! Все до капли! — Он покосился на зеленоватую четверть с притертой пробкой. — Я про молоко говорю… Приходите вечерком к нам в гости. Поговорим за стаканом чая.
Когда дверь за Иоффе закрылась, Флеров и Петржак взглянули друг на друга и расхохотались.
Но веселое настроение продержалось недолго. Радоваться было нечему. Работа с камерой продвигалась туго. Основная трудность была в том, что в камеру требовалось загнать как можно больше урана. Это резко увеличило бы ее чувствительность. Но легко сказать — побольше урана! Камера-то не резиновая. Объем ее ограничен, и, кроме пары обмазанных урановой окисью пластин, туда ничего не втиснешь. Казалось, они зашли в тупик. Но однажды Флерова осенило. Копаясь как-то в ящике с «радиобарахлом», он наткнулся на конденсатор переменной емкости. Задумчиво повертел его в руках, раздвинул пластины и резким ударом вогнал их друг в друга.
Вот оно, решение!
— Ты знаешь, — с нарочитым безразличием сказал он Петржаку, — я, кажется, нашел. У нас в камере две пластины. По сути, это плоский конденсатор постоянной емкости. А что, если мы сделаем так? — Он вновь раздвинул пластины и перебросил конденсатор Петржаку. — Вроде пирожного «наполеон»?
— Превосходно! — ахнул Петржак. — Чем больше пластин, тем больше урана и, следовательно, тем выше чувствительность… Но…
— Что «но»?
— Но трудно.
— Почему?
— Чем больше мы втиснем в камеру пластин, тем меньшими будут зазоры между ними. Понимаешь?
— Замыкание? — нахмурился Флеров.
— Да, замыкание. Придется наносить уран исключительно тонким слоем. Не знаю, как мы с этим справимся. Говорю это со всей ответственностью, как бывший художник.
Так, едва выйдя из одного тупика, они очутились в другом.
Две недели ушло на бесполезную, сводящую с ума работу. Ничего не получалось. Слои ложились неровно. Самые лучшие колонковые кисточки оставляли в обмазке волоски. Каждый такой волосок мог привести к замыканию. Пластины к тому же слипались, еле видимые глазом бугорки на них предательски задевали друг друга.
— Эх ты! — первым, как всегда, не выдержал вспыльчивый Флеров. — А еще говоришь, художник! — Он раздраженно вскочил и с грохотом швырнул очередные испорченные пластины в ящик. — Придется делать больший зазор. Лучше уж не слишком чувствительная камера, чем никакая!
Петржак молча продолжал экспериментировать с раскраской. Отрабатывал легчайший «акварельный» мазок. Это еще сильнее действовало на нервы, и Флеров готов был разнести все в клочья.
Но приоткрылась дверь, и Таня Никитинская — аспирантка Курчатова позвала их к шефу.
Ворча и чертыхаясь, они скинули халаты и, тщательно вымыв руки, пошли на коллоквиум. С этой проклятой камерой они забыли про все на свете.
Курчатов выдал свой традиционный «физкультпривет», но этим и ограничился. Не спросил: «Есть ли открытия?» По лицам видел, что не только открытий, но даже просто хорошего настроения и то нет. К тому же у него сидел мало знакомый Флерову и Петржаку студент, которого он собирался привлечь к исследовательской работе. Подтрунивать над своими сотрудниками при нем было рано.
— Это товарищ Панасюк! — представил студента Курчатов. — Он учился у нас в Политехническом. Был призван в Красную Армию, воевал на Карельском перешейке с белофиннами. Теперь демобилизовался и будет продолжать учебу. Я знаю товарища Панасюка как большого энтузиаста, влюбленного в ядерную физику. Мне бы хотелось, чтобы он работал с нами. Как вы на это смотрите?
— Будем очень рады, — первым откликнулся утонченно-вежливый Петржак.
— Чем вы хотите заниматься? — спросил Флеров, стараясь припомнить, где он встречал этого парня.
— Делением урана, — без тени смущения ответил Панасюк.
— Он очень способный, — пояснила Таня.
— Тогда поговорим о делении урана, — подвел итог первому знакомству Курчатов.
Это было приглашение к спору, свободному обмену мнениями. При этом подразумевалось, что можно и даже необходимо говорить о вещах всем известных. К тому же обстоятельно и подробно. Ведь нужно было ввести нового человека в курс дела и заодно оценить его знания, проверить подготовку.
— Вы знакомы с последней литературой? — спросил Панасюка Петржак.
— Более или менее. Но сейчас я усиленно наверстываю упущенное. За последние месяцы появилось много нового.
— Ядерная физика развивается небывалыми темпами, — согласился Курчатов.
— Но основополагающих работ не так уж и много, — заметил Флеров.
— Я дала ему всю нашу подборку, — Таня ободряюще подмигнула Панасюку.
— На что вы обратили особое внимание? — спросил Флеров.
— Трудно сказать, — нахмурился Панасюк, — пожалуй, — он посмотрел на потолок, — пожалуй, особо сильное впечатление произвела на меня работа Фриша. То, что разлет осколков урана сопровождается выделением колоссальной энергии, ясно говорит о реальности урановой проблемы.
— А как же это? — Петржак щелкнул по книге в зеленом переплете, которая лежала у Курчатова на столе возле телефона.
Курчатов снял с книги логарифмическую линейку, чтобы Панасюк мог прочесть заглавие: «Излучение радиоактивных веществ».
Это была хорошо знакомая всем атомникам классическая монография Резерфорда.
— Ну и что? В науке все когда-нибудь устаревает — с юношеским максимализмом ответил Панасюк. — Новые факты… Они ведь сами за себя говорят.
— Совершенно согласен, — Флеров отвлекся от своих неурядиц, и к нему быстро возвратилось хорошее настроение. — Фриш в Копенгагене наглядно продемонстрировал открытие Хана и Штрассмана. Можно сказать, растолковал его самим авторам. Но и опыты Жолио-Кюри были не менее четкими.
— Конечно, — согласился Панасюк. — Только у Фриша все как-то уж очень ясно, доходчиво.
— Не скажите! — возразил Флеров. — Кстати, вы знаете, что Жолио-Кюри прислал Абраму Федоровичу письмо?
— Да, я слышал.
— Мы обсуждали его на семинаре, — продолжал Флеров. — Оно вызвало настоящую бурю. По-моему, лишь после него у нас по-настоящему поняли, что представляет собой деление урана. Что за ним кроется… А вы говорите — Фриш!