Уже семь месяцев день за днем приезжает он сюда на одном из последних поездов. Красивая зеленая бумага, которую прислал академику Иоффе нарком путей сообщения, сделала свое дело. Ленинградские физики получили в свое распоряжение комнатку в этом подземном дворце, где по ночам гуляют эхо и ветры под неумолчное чье-то шипенье и гул.
Первые месяцы работы было много. Теперь же они отправляются на «дежурство» по очереди. Сегодня как раз очередь Петржака, но Флеров не утерпел и тоже решил приехать. И не потому, что есть дело, просто настроение хорошее, очень хорошее настроение.
Еще только ноябрь, а Москва уже белым-бела. Зима в полном великолепии. Снег валит. Станция метрополитена в облаках пара, подсвеченного электричеством.
К концу месяца они уже будут дома. Сорок первый радостный год встретят совершенно свободными людьми. Без всяких забот! Даже вообразить трудно такое беспечное состояние души. И никаких тебе камер, никаких усилителей и, главное, космических лучей! Теперь уж никто не посмеет с мудрой ухмылкой спросить их про жесткую компоненту. Нет уж, увольте, товарищи, никаких компонент! В Москве, надеюсь, бывали? В метро ездили? Ах, конечно же, ездили? Как же иначе? Тогда, быть может, вам довелось видеть и станцию «Динамо»? Это недалеко от центра: «Площадь Свердлова», «Маяковская», «Белорусская» и «Динамо». Так вот, не знаете ли случайно, какова ее глубина? Если не знаете, могу сообщить со всей авторитетностью — пятьдесят восемь метров! Это эквивалентно толще воды в сто семьдесят четыре метра. Чувствуете, куда клоню? Космическое излучение здесь на девяносто пять процентов слабее, чем на поверхности. А фон все тот же! Шесть импульсов на старой камере и двадцать пять на новой — большой. Так-то!..
Эффект есть! Никаких сомнений по этому поводу быть не может. Все проверочные опыты проведены, и можно собираться домой в самый родной и замечательный на всем белом свете Ленинград. К тому же на улице зима, радостная, бодрящая. Деревья и кусты вокруг стадиона все в изморози, как гигантские белые кораллы. И снег летит косо под фонарем, и сугробы искрятся слюдяными блестками. Красота! Жизнь! Но, наверное, не это главное: все дело, конечно, в известии. Это оно переполняет сердце нетерпеливой, рвущейся наружу радостью.
Только что Флеров звонил Курчатову и узнал от него поразительную новость. Оказывается, Абрам Федорович уже отправил в знаменитый «Физрев» сообщение об открытии спонтанного деления урана! И как отправил! Телеграфом! Неужели такое возможно? Неужели настанет день, и он, Юра Флеров, вчерашний студент, увидит свою статью в том самом легендарном «Physical Review», зеленые тетради которого с таким трепетом листал, боясь, что Ферми или кто-то другой опередит их с нейтронами? Но что теперь нейтроны? Нейтроны — семечки. Спонтанное деление — вот это вещь!
И тут Флеров подумал о том, что даже с нейтронами, которые они совершенно забросили, их так никто и не опередил. И это показалось ему странным. Не зная порогового значения энергии, нельзя было приступить к штурму цепной реакции. А ведь именно на ней скрестились интересы ведущих атомных лабораторий. В чем же здесь дело? И вообще, количество публикаций по урановой проблеме резко упало. Если раньше они валом валили, шли, что называется, косяком, то теперь в журналах попадались лишь одна-две статьи на второстепенные темы. Конечно, в Европе шла война, и физикам, видимо, было не до атомных исследований. Возможно, их призвали в армию или заставили работать над военной тематикой. Все это понятно. Тот же Хан, может быть, сейчас перекинулся на отравляющие газы. Кто его знает? Немцы завоевывают все новые страны, и академические исследования могут подождать. У французов положение отчаянное, им тоже не до урана. Лондон ежедневно бомбят эскадрильи бомбовозов, что, конечно, опять же не способствует проникновению в тайны материи. Недаром «Нейчур» не дал в последние месяцы ни одной статьи по проблеме девяносто два. Но почему молчат американцы? Вот, казалось бы, кто должен развернуться во всю мощь! Они и первый циклотрон построили, и оборудование у них самое современное, и средства большие отпускаются. Кому, как не им, науку двигать? К тому же сейчас в США собрались лучшие физики мира: Эйнштейн, Ферми, изгнанные из Германии Борн и Франк… Из Венгрии бежали Сциллард и Теллер… Это же корифеи! Горы, и те свернут! Но именно американский «Физрев», которого он, Флеров, больше всех боялся, перестал вдруг печатать работы по урану. Парадокс, да и только! В немецком «Натурвиссеншафтен» еще кое-что появляется, а «Физрев» молчит. Забавно, что именно в этом журнале появится сообщение советских физиков. Быть может, именно оно и подхлестнет остывший у американцев интерес к урановой проблеме. Ну, да это их дело. Пусть себе молчат на здоровье, не ловят мышей. Нам же лучше…
Торопясь обрадовать товарища, Флеров почти бежал по перрону. Тускло отсвечивали рельсы на черных, слов^ но из резины, шпалах. Светофор над туннелем горела ровным зеленым огнем, как пустой осциллограф.
…Петржак, как всегда, неторопливо и методично готовил установку к ночной работе. Развинтив импульсную камеру, он внимательно осмотрел покрытые бронзовой фольгой урановые пластины. Они выглядели идеально. Без единой царапины или морщинки. А чего это стоило? Ломкие, в сотню раз тоньше человеческого волоса листики гнулись и ломались под собственным весом, прилипали к рукам, рвались, топорщились, да что там говорить… Главное, что он все-таки их наклеил. К тому же не эта работа оказалась самой трудной. Куда труднее было в свое время нанести на пластины урановую смолку. Но все это уже в прошлом. Не стоит и вспоминать. Другое дело, эманация тория. Вот здесь действительно пришлось попотеть. Сколько раз наполнял он стеклянные ампулы тяжелым радиоактивным газом! Замораживал их в сверкающем зеркальном дьюаре, где пузырился и кипел на воздухе жидкий азот, зеленоватый, обжигающий холодом, похожий на газировку. Когда столбик эманации стекленел и делался твердым, Петржак пускал насос и под вакуумом запаивал ампулу. Осторожно водил горелкой по кругу, чтобы не лопнуло постепенно краснеющее в синем, как лезвие, пламени газовой горелки молибденовое стекло, не вырвалась морозным паром оттаявшая эманация. И что говорить, становилось очень не по себе, когда стекло, несмотря на все предосторожности, лопалось, и он едва успевал отшатнуться от мутной струйки ледяного радиоактивного газа. Но все неприятности забылись, когда наполненную эманацией импульсную камеру подключили наконец к установке. Число отсчетов не возросло. Наложение альфа-частиц оказалось непричастным к эффекту. А теперь удалось снять и последнее возражение: космику. Этой ночью он закончит последнюю серию измерений, и можно будет собираться домой.
На станцию пришел поезд. Петржак посмотрел на часы: семнадцать минут второго. Видимо, это был последний поезд. Через несколько минут он сможет включить приборы. Он собрал камеру и, подсоединив ее к насосу, поставил на место. С того дня, когда перед самой отправкой в Москву установка вдруг забастовала, он всегда первым делом проверял камеру. Сейчас об этом забавно вспоминать, но тогда было не до смеха. Они с Флеровым перебрали каждый винтик, проверили все контакты, но так и не обнаружили неисправности. Ток в цепи был, лампы светились, а счетчики молчали. Эффект пропал. Словно что-то вдруг разладилось в самом механизме природы, словно таинственно изменился окружающий мир. Две недели днем и ночью работала установка — и ни одного щелчка! Они совершенно извелись тогда. Бросались на людей и друг на друга по любому поводу. Особенно Юра, нетерпеливый, вспыльчивый.
Сколько такта проявил тогда Игорь Васильевич! Он все видел, все понимал и ни о чем не расспрашивал. Только зайдет на минутку, спросит: «Ну как дела?» — и тут же уйдет, бросив на прощание ободряющую шутку. Но от этого становилось еще тяжелее.
Отсутствие сигнала начинало даже пугать. Первым не выдержал, конечно, Флеров. Раскричался, наговорил много лишнего. Но и он, Петржак, тоже оказался не на высоте. И у него нервы сдали. Кажется, он побледнел тогда страшно, так, что даже Юра перепугался и выскочил из лаборатории. Или он тогда просто-напросто выгнал его и запретил появляться в физтехе на веки вечные? Смешно… И все же он сумел взять себя в руки. Правда, это мало помогло. А впрочем, кто знает? После того как он вновь разобрал и собрал всю схему, ему ничего другого не оставалось, как успокоиться и начать думать. Жаль, что он пришел к этому так поздно… Мысленно перебрав все узлы, он вспомнил наконец про камеру. Вначале эта мысль показалась ему нелепой. Что в камере может быть неисправного? Конструкция простейшая: одни только диски, покрытые урановой смолкой и склеенные между собой шеллаком. Но на всякий случай решил разобрать и камеру. И правильно сделал. От долгого употребления и дорожной тряски при перевозке из РИАНа в физтех слои расклеились, и окись урана осыпалась. Неудивительно, что исчез фон, прекратились щелчки! За ночь он нанес на пластины новый урановый слой, собрал камеру, подключил схему. К утру счетчик стучал как ни в чем не бывало…