— Самое ценное оборудование, которое только можно увезти, отправили в Казань. С ним поедет несколько сотрудников. Остальное придется надежно законсервировать здесь. Большой циклотрон, в частности. Во время войны его не достроишь, — он замолк на мгновение. — Не достроишь и не перевезешь. И вообще сейчас не время для ядерных экспериментов. Хватит об этом, Анатолий… Поговорим лучше о деле. Как там ваши магнитные мины?
— Они, брат, не наши, они немецкие. Ты в курсе проблемы?
— В самых общих чертах. Познакомь, пожалуйста.
— Дело довольно простое, но хлопотливое. Немцы сбрасывают магнитные мины с самолетов, и преимущественно в ночное время. Сам понимаешь, уследить, куда именно, бывает трудно. Тральщик тоже не всюду пошлешь. Вот суда и подрываются. Потери довольно существенные. Особенно большой урон несут англичане. Северное море буквально начинено магнитными минами. Но у нас на Балтике тоже хватает. Не жалуемся. Сбрасывают тысячами. Они надеялись таким путем блокировать все наше побережье, все порты и бухты, но не тут-то было…
— Вы не дали?
— А то! — по-мальчишески задорно Александров замахнулся на невидимого врага — Морская авиация не дремлет, и тральщики наши тоже. Да и мы, профессора кислых щей, не лыком шиты.
— Размагничиваете?
— Размагничиваем. Только медленно очень. Моряки ворчат на нас, что копаемся, как черепахи. Но размагничиваем. С англичанами опытом обмениваемся.
— Немцев видел?
— Только самолеты и, конечно, суда. А так, живьем, нет… Однажды нас здорово гоняла неприятельская подлодка. Еле укрылись в фиорде… Но ничего, измерения провели.
— Вы что, измеряли напряженность поля прямо в походных условиях?
— Так вышло. Всякое же случается… Одним словом — война. Во время бомбежки ребята ведь тоже не уходят с судов, не расстаются с магнитометрами. Времени терять нельзя. И так около наших площадок целые очереди выстраиваются.
— Значит, все-таки верят моряки в размагничивание?
— Еще бы не верить, когда на твоих глазах рвутся именно те корабли, которые вышли в море неразмагниченными! — горько вздохнул Александров. — Я сам это видел. Мы размагнитили три катера и благополучно выпустили их из бухты, четвертый же — капитан не захотел ждать — подорвался, как только вышел в открытое море. Наглядный урок. Только лучше бы его не было… Нет, теперь у нас на Балтике к размагничиванию относятся серьезно. И в Мурманске это дело прилично поставлено. Англичане, надо сказать, тоже помогли. У них по части неконтактных мин большой опыт. Но на Черном море, на Каспии придется все начинать с самого начала. Там, по сути, нет ни одной измерительной площадки. Ну да мы еще об этом поговорим. Входи пока в курс дела… Семью эвакуируешь с институтом?..
— Надеюсь.
— Я тоже. Хочу своих поскорее отправить в Казань. На душе спокойнее будет. Когда уезжаю на побережье, только о них и думаю.
— За отца очень опасаюсь, — нахмурился Курчатов, — не выдержит он дороги. И в городе тоже оставлять страшно. Может быть, не придется все же эвакуировать? Остановят фашистов?
— Остановят непременно. Но пока враг рвется к Ленинграду, и здесь с каждым днем становится все опаснее. Так что постарайся семью увезти.
— Это верно, конечно… Пусть Марина и Борис едут вместе с институтом, а за родителями я пока сам пригляжу — боюсь везти отца, он очень плох.
— Ну смотри. Тебе виднее. Имей в виду, что они часто будут оставаться одни. Ездить тебе придется много.
…Он ушел от Александрова поздно вечером. Уже давно сонными серыми рыбами висели в белой ночи аэростаты.
Когда добрался домой, Марина уже спала. Он ничего не сказал ей о принятом решении. Долго не мог заснуть. Все думал о том, правильно ли поступает. Трезвый холодный анализ подсказывал — правильно. Но на душе было тяжело и беспокойно. Нет, не отказ военкома мучил его. После встречи с Анатолием он успокоился и мысленно уже видел себя в шхерах Балтики, в фиордах Белого моря. Что и говорить, там он сумеет принести куда больше пользы, чем в окопах, несмотря на все свое умение стрелять точно в цель. Так что же мучило его так, что так его грызло? Урановая проблема? Под утро он ненадолго забылся. А потом институтские хлопоты заставили забыть о ночном беспокойстве. И вот сейчас оно стремительно возвратилось к нему. Прошли танки. В синем дыму скрылся отряд моряков. Но в ушах еще гремело железо и тарахтели моторы, заглушая шум улиц и крик поездов, перекрывая звон лопат в темной подворотне напротив, где, видимо, рыли щели.
Он все смотрел и смотрел вслед ушедшему отряду. Пока не растворилась в воздухе соляровая мгла и не прояснели пустая улица вдали и суживающийся трамвайный путь.
Сосредоточенно глядя себе под ноги, он медленно пошел к Невскому и далее на Литейный, где его ждали уже по делам будущей службы.
СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ БУХТА
Обстрел начался ровно в одиннадцать. На этот раз противник обрушил на Севастополь огонь сверхтяжелой осадной артиллерии. Снаряды летели со странным клокочущим скрежетом, словно по воздуху проносились невидимые трамваи. Потом вздрагивала земля, и вздымался кислый горячий ветер, грохот разрыва сливался с гулом и треском других снарядов и мин.
Бомбардировка застала Курчатова на подземном спецкомбинате в Троицкой балке. С началом осады город постепенно забирался в пещеры и штольни. Заводы, фабрики, хлебопекарни и госпитали разместились в гулких выработках пористого ракушечника — знаменитого инкерманского камня, из которого был построен весь Севастополь. Беспощадная, неслыханная война разорвала и смешала устоявшиеся в веках причинно-следственные связи.
Как-то, сидя на Приморском бульваре, Курчатов ощутил это всем своим существом. За изуродованными колоннами Графской пристани безмятежно синела бухта. Этот день, ослепительный и прохладный, вдруг высветил и обнажил все страшные раны города. Дымились разрушенные кварталы еще недавно голубоватых и белых домиков под черепичными крышами, темнели пустые закопченные коробки над каменными завалами. Это напоминало руины Херсонеса — древнего греческого города на узком мысу между соседними бухтами. Но Херсонес разрушило время, и весь он мог бы, наверное, уместиться на одной лишь площади Парадов.
Мастерские в Троицкой балке, где сваривали стальные конструкции испытательного стенда, Курчатов навещал довольно часто. Бомбардировка здесь почти не ощущалась. Только от самых мощных взрывов замирающей колокольной дрожью гудела земля. Пахло сыростью и карбидом.
Когда обстрел кончился, Курчатов отправился в город. Ему захотелось посидеть на той самой скамейке, куда он одиноко и тайно принес свое горе. Там же, мусоля химический карандаш, написал он письмо жене и свернул его фронтовым треугольничком.
«Спасибо за письма, они хоть немного уменьшили и смягчили те чувства, которые охватили меня, когда я узнал о смерти отца и о том, что мама не выехала в Казань.
Боюсь, что ей этого сделать нельзя будет: случилось все то, чего я опасался и предвидел заранее. Наше прощание было очень грустным — именно в ту ночь я почувствовал, как я их люблю и какие они слабые и беспомощные».
Скамейки не было. Рядом с вывороченным каштаном чернела воронка. Обнажившиеся корни с висящей на волоконцах землей, присохшей к ним, тянулись к морю, словно щупальца выброшенного прибоем осьминога.
Курчатов подумал, что осьминогов в Черном море нет, но есть рыба, которая всплывает теперь, оглушенная взрывами. Специальные рыбацкие бригады выходили в бухту сразу же после обстрелов. Сетей не брали. За какой-нибудь час шаланды были полны камбалой, луфарем, кефалью, скумбрией.
Что-что, а свежая рыба в магазинах была постоянно. И желтоватые осенние помидоры, и глянцевитые баклажаны.
Полная, по-южному цветущая женщина в измятом шелковом платье несла полную кошелку этих самых баклажанов и желтых, как латунные гильзы, огурцов. Она даже не остановилась, когда где-то над головой провыла мина. По звуку поняла, что разорвется не здесь. И вправду грохнуло где-то в районе улицы Карла Маркса.