— Знаю, Юра, знаю… Но от него давно не было писем, и я места себе не нахожу. — Она порывисто поднялась с тахты и, вновь присев у печурки, зачем-то стала переворачивать кочергой пылающие поленья. — Последнее письмо от него пришло в начале прошлого месяца. Он был тогда в Балаклаве и писал мне, что задание выполнено и он выедет не позднее десятого… Вот и все, — она захлопнула дверцу и отошла к окну.
Несмотря на платки и шали, Флеров видел, что она сильно исхудала.
— Не надо волноваться, — с наигранной бодростью сказал он. — Времени прошло не так много. Возможно, у него специальное задание, или, что всего вернее, он уже выехал домой, но просто застрял в Москве по делам. Приедет! Поверьте мне, Марина Дмитриевна, все будет в полном порядке.
И он действительно верил в то, что говорил. Раз И. В. жив и здоров, волноваться нечего. А что давно нет писем — ничего не значит. На то и война…
Марина Дмитриевна тоже в глубине сердца знала, что у мужа ничего страшного не произошло. Не дай бог, случись что, она бы почувствовала. Но было тоскливо и горько. Как в тот день, когда эшелон проходил через Москву, и она так ждала встречи! Но они не встретились. Уже в Казани она получила письмо, в котором он писал, что опоздал тогда ровно на один день, и подробно объяснял, как это случилось.
Он летел вместе с Анатолием Александровым на тяжелом бомбардировщике. Но где-то у Вышнего Волочка их настиг «мессершмитт», и пилот, уходя от преследования, прижал машину к самой земле. Внизу заговорили зенитки, и стрелок-радист пустил опознавательную ракету, но она не помогла, и им пришлось сесть на картофельное поле. Не успели они спрыгнуть на землю, как их окружили наши бойцы и, наставив винтовки с примкнутыми штыками, заставили лечь. К счастью, подоспел командир, и все уладилось. Он извинился и забрал летчиков и военспецов к себе в гости. В полевом госпитале их накормили огненным борщом, а после устроили вечер с танцами и чтением стихов. Разрешение на вылет было дано только утром…
В это время она стояла у открытых дверей теплушки и тихо плакала. Мимо медленно проплывала Москва… Она понимала, что не имеет никакого права плакать и горевать. Сотни тысяч женщин безутешно оплакивали погибших мужей. Вот у них было настоящее горе. Она сама видела, как, получив похоронную, билась в истерике жена приятеля. Нет, она должна была бы считать себя счастливой: муж жив, а детей у них нет, и потому не надо за них волноваться. Но что она могла поделать с собой? Все пропавшие дети были и ее детьми, и вместе со всеми вдовами оплакивала она мертвых солдат. И среди этой всеобщей беды ей было одиноко и страшно без человека, которому она отдала всю себя безраздельно.
Слезы сами собой лились из глаз.
— Марина Дмитриевна! — спохватился вдруг Флеров. — От какого числа, вы говорите, было письмо?
— От тридцатого октября, — сглотнув слезы, сказала она.
— Так я же получил от него письмо, на котором стоит шестое декабря! — ударил себя в грудь кулаком Флеров. — Так что не надо беспокоиться. Я потому и приехал, что мы договорились здесь встретиться. И. В., — он снова по привычке назвал его так, — видимо, действительно очень занят. Что-то его все время задерживает…
— Я понимаю, Юра! Но он бы написал мне! Он же писал мне почти через день…
— Связь с Севастополем сильно ухудшилась… Марина Дмитриевна потрогала чайник.
— Сейчас закипит, Юрочка. Будем с вами чай пить. У меня сливовое повидло есть… Вчера по карточкам получила.
— Нет-нет, спасибо! — вскочил со стула и заторопился Флеров. — Какой там чай! У меня куча дел! Нужно еще Абрама Федоровича повидать и в общежитии устроиться.
— Успеете, — она коснулась его руки. — Это все рядом. И академическое общежитие, и «Папа» Иоффе, Флеров всласть напился горячего чая с повидлом и черным хлебом, отогрелся и, сердечно распрощавшись с Мариной Дмитриевной, отправился искать «Папу»…
Внешне Абрам Федорович почти не изменился. Флерова он принял с неизменным радушием и доброжелательностью.
— Сейчас мы его как следует накормим, — подмигнул Абрам Федорович жене. — Для военного человека это первое дело.
— Спасибо, — решительно отказался Флеров. — Я только из-за стола.
— Честно, Георгий Николаевич? — Иоффе недоверчиво прищурил глаз. — Без церемоний?
— Честное курсантское, — по-пионерски отсалютовал Флеров. — Совершенно сыт, а вот поговорить очень надо.
— А как устроились?
— Пока не устроился.
— Тогда переночуете у нас, а утром мы что-нибудь придумаем.
— Спасибо, Абрам Федорович, — Флеров почувствовал, что Иоффе не начнет говорить о делах, пока окончательно не установит, что у нежданного ночного гостя все в полном порядке, и, опережая новый вопрос, скороговоркой объяснил: — Меня отпустили с курсов всего на несколько дней, и, кроме жилья, я ни в чем не нуждаюсь, — он мысленно улыбнулся, вспомнив доброе старое время, когда одолжить у «Папы» денег было все равно, что стрельнуть папиросу. — Выдали мне командировочные, а также продовольственные талоны… Одним словом, экипирован.
— Да? В таком случае прошу, — Иоффе взял лампу с закопченным стеклом и, легонько прикрутив фитиль, переставил ее на письменный стол, тумба которого была укреплена половинками кирпича. Сев за стол, он положил перед собой стопку бумаги и карандаш.
Флеров взял табуретку и устроился рядом.
— Ношусь с дикими идеями, — без лишних слов начал он. — Хотелось бы возобновить работу над ураном.
— Понимаю! Идеи не дикие, но, как бы это сказать поточнее, — он пошевелил пальцами, — несколько преждевременные.
— Почему же преждевременные, Абрам Федорович?
— Разве вы сами не знаете? Что сейчас важнее всего для страны? Урановая бомба или танковая броня? Причем новую непробиваемую броню мы можем дать не когда-то там, в неопределенном будущем, а уже через месяц. Или возьмите радиолокацию, противоминное размагничивание… Вы можете сказать, что на сегодня урановая проблема важнее?
— Нет, — с усилием сказал Флеров и опустил голову.
— И я тоже не могу.
— Но завтра или через несколько месяцев именно урановая бомба может стать важнее всего. Это я могу сказать с уверенностью.
— К сожалению, мы очень мало успели сделать, чтобы решить эту проблему в сравнительно короткие сроки.
— Нет, успели-то мы не так уж мало… Нужна серия совсем простых экспериментов, чтобы вплотную приблизиться к решению.
— Каких именно?
— Прежде всего, исследовать реакции на быстрых нейтронах. Эти высокоэнергичные процессы помогут нам понять, в каком направлении двигаться дальше. В том, что для реализации ядерного взрыва годится именно легкий изотоп урана и еще протактиний, сомнений нет…
— Погодите-ка, не спешите, — остановил его Иоффе. — Во-первых, это ясно далеко не до конца. И могут быть вполне обоснованные сомнения даже по поводу цепной реакции в чистом уране двести тридцать пять на быстрых нейтронах.
— Для этого-то и необходимы контрольные опыты.
— Допустим. Но где вы возьмете уран двести тридцать пять, а тем более протактиний? Проблема получения и разделения пригодных для деления изотопов, насколько мне известно, практически не разрешена.
— Если будет полная уверенность в том, что ядерная бомба реальна, ее разрешат.
— Вот видите, Георгий Николаевич, одно «если» нагромождается на другое, а той уверенности, о которой вы говорите, как раз и нет.
— У меня есть. Теоретически я разобрал все мыслимые осложнения, которые могли бы помешать взрыву. Если позволите, я покажу вам, что у меня получилось. Тетрадь с расчетами при мне. Вот!
Иоффе придвинул к себе лампу и углубился в чтение. Он по-прежнему схватывал все на лету, да и сама проблема не была для него новой. Не прошло и десяти минут, как он задал первый вопрос.
— Для системы с замедлителем вы предлагаете тяжелую воду?
— Нет. Ее производство сложно и дорого. Перед самой войной Игорь Васильевич поставил вопрос об использовании для замедления легких ядер…