Подсознание кристаллизовалось в четкие законченные формы. Но что подтолкнуло его, что сыграло роль затравки? Оптическая иллюзия на морском горизонте? Какое это может иметь значение? Курчатов не станет доискиваться, что да почему. Он знает отныне, как можно в эксперименте измерить критическую массу. И этого вполне достаточно. По крайней мере теперь, когда все, что было до войны, кажется нереальным, а послевоенную мирную жизнь невозможно себе и вообразить. Он даже позабыл формулы, которые дали теоретики для подсчета критической массы. Но не вспоминает он и о том, что два. транспорта, которые вышли вместе с ними из гавани, погибли, а за «Волгой» охотятся самолеты и подлодки врага. Не близость смертельной опасности — к этому скоро привыкают на фронте — мешает ему заняться самоанализом. У него просто нет для этого времени, хотя он и праздно стоит сейчас у шлюпбалки, любуется воспаленным, предвещающим непогоду закатом. Сколько было у него таких минут? И сколько их отмерено еще? Поэтому не столь важно, как и откуда пришла идея, главное — пришла! Причем, как по заказу, в тот самый миг, когда он может позволить себе осмыслить ее. Стоит ли желать большего?
Теперь он знает, что будет строить реактор слой за слоем, постепенно добавляя урановые блоки. Когда же вспыхнет реакция и щелчки гейгеров сольются в один невообразимый треск, он опустит в гнезда кадмиевые стержни и прервет цепь. И еще знает он, что это вспыхнувшее, как ракета-«люстра» в ночи, решение уже не исчезнет, не позабудется, не растворится. О чем бы ни думал он в будущем, чем бы ни занимался, оно всегда пребудет с ним.
Но когда вновь показался берег — черная, стекающая пеной галька у Гудауты — и Курчатов вместе со всеми бросился на другой борт, радость, что они обманули на этот раз смерть, совершенно вытеснила все другие мысли и чувства. Просто они отошли до срока на другой план.
…В Поти Курчатов узнал, что в Севастополе их считали погибшими. Обшарив всю прилегающую акваторию и не обнаружив плавбазы, немцы объявили «Волгу» потопленной. А радиосвязь с ней была прервана еще до того, как поступили бедственные сообщения с двух других транспортов.
Примерно в это же время в штаб флота пришла срочная телеграмма, в которой предписывалось откомандировать Курчатова Игоря Васильевича в Ульяновск и Казань в распоряжение начальника Управления кораблестроения ВМФ тов. Исаченкова и директора ЛФТИ академика Иоффе.
КРАСНОРЕЧИЕ НЕМОТЫ
Эскадрилья разведчиков, в которой лейтенант Флеров служил техником по спецоборудованию самолетов, на одном месте долго не задерживалась. Совершив сотню-другую боевых вылетов, «петляковы» перелетали на новый замаскированный аэродром прифронтовой полосы. Вслед за летсоставом туда же переезжали «технари» и обслуживающий персонал вместе со всем своим сложным хозяйством.
«Не эскадрилья, а прямо цыганский табор, — шутили летчики. — Вчера еще были в Касторной, а нынче уж в Старом Осколе».
Но где бы ни находилась временная база Пе-2, разведчики всегда вылетали на запад — в тыл врага или в район самых ожесточенных боев. Особенно жаркими были дни, проведенные под Касторной, где принял первое боевое крещение Юра Флеров.
Ему так и не пришлось раскрыть заветную тетрадь с выкладками. Было не до того. Возвращаясь под утро в землянку, он падал на койку как подрубленный, едва успев стащить сапоги и расстегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки. Но когда в первые недели нового, 1942 года эскадрилью отвели для восполнения потерь в Воронеж, Флеров, всласть отоспавшись, вновь взялся за урановую проблему. Первым делом он решил отправиться в Воронежский университет посмотреть в библиотеке литературу.
После доброй баньки он хорошенько подзаправился в военторговской столовке и, ощущая всем существом своим веселую, жизнерадостную бодрость, схватил тетрадку и выскочил на улицу. День выдался отменный, под стать настроению. В небе праздничной бездонной синью сверкали межоблачные проталины, и снег кругом искрился ослепительной слюдяной пылью, и явственно пахло недалеким теплом весеннего солнцеворота.
По длинному и прямому проспекту Революции медленно двигалась колонна «студебеккеров», и брезентовые полости фургонов весело колыхались на ветру. Краснощекие регулировщицы с особой молодцеватостью размахивали флажками. Одна из них задорно подмигнула молоденькому лейтенанту и засмеялась. В глазах ее промелькнул вечный отсвет близкой весны. Чувствуя, что краснеет, Флеров неловко улыбнулся и прибавил шагу. Учащенно забилось сердце и остро вспомнился вдруг Ленинград, весенние тихие зори, струящиеся в невской воде.
Сдвинув шапку на затылок, он запрокинул голову к небу. Над бескрестными луковицами Воздвиженской церкви ласково таяло солнце. Зажмурившись в блаженной улыбке, ловил Юра Флеров бессмертный его свет. На миг шевельнулся соблазн отложить университет со всеми его книгами до лучших времен и двинуть куда-нибудь в кино или даже на рынок, где торгуют жареными семечками, варенцом в граненых стаканах и по-зимнему пронзительной кислой капустой. Ведь всего через несколько дней их снова отправят на фронт, а там, кто знает, будет ли в его жизни еще когда-нибудь такая блаженная тишина? Да и сама жизнь тоже?
Но все-таки он пошел именно в университет…
Немецких журналов в библиотеке не было. С началом войны они просто перестали поступать. Старые же выпуски, заляпанные черными пересылочными штемпелями с орлом и ненавистной свастикой в колесе, куда-то исчезли. Видимо, их отправили в хранилище. Но они Флерова не интересовали.
Сдерживая дрожь в руках, он сгреб с полок все последние выпуски «Физрева» и «Нейчур». Вот так же нетерпеливо, взволнованно хватал он зелененькие тетрадки «Физрева» в библиотеке ЛФТИ и стоя лихорадочно принимался их листать, боясь, что кто-то опередил его со спонтанным делением. И это было, в сущности, совсем-совсем недавно. Почти вчера! Но вчера это навсегда осталось в совершенно иной жизни, невозвратимом и даже трудно представимом теперь бытии…
Как он и ожидал, сообщений по урановой проблеме в журналах не было. Такие понятия, как «уран», «замедлитель», «тяжелая вода», «цепная реакция», «эксплозия» и «разделение изотопов», совершенно исчезли со страниц. Словно их никогда и не было, словно недавний урановый бум просто пригрезился кому-то в ночи и беспамятно развеялся с наступлением утра.
Флеров взял англо-русский технический словарь и принялся кропотливо исследовать журналы. Во всех просмотренных им выпусках не содержалось ни одного сообщения на темы, близкие к урановой проблеме, не было даже переводов иностранных статей и обзоров. Флеров решил бегло просмотреть все статьи независимо от их содержания. Смысл его не интересовал. Все свое внимание он направил на термины. И сразу же вскрылись совершенно поразительные вещи. Из научного лексикона исчезли не только столь одиозные словообразования, как «атомная энергия», но даже названия многих химических элементов — иттрия, например. Не говоря уж об уране. Подобная же метаморфоза произошла и с фамилиями многих исследователей, в том числе и всемирно известных лауреатов Нобелевской премии: Лоуренса, Комптона, Юри. Мало того, что они не публиковали сообщений о своих новых исследованиях! Казалось, были забыты и навсегда вычеркнуты из истории науки даже их давным-давно опубликованные, ставшие классическими работы. На них больше не ссылались, их не Цитировали. Исчезли в небытие и ученые-эмигранты: Ферми, Сциллард, Виганд и Теллер, фон Нейман и Фриш. Только на Эйнштейна еще продолжали ссылаться. И то, быть может, потому, что считали его сугубым теоретиком, и на теориях его стояла вся современная физика, будь то космология, элементарные частицы, свет или атомное ядро.