Пока трамвай тащился с вокзала на Выборгскую сторону, Курчатов просмотрел все таблицы и графики. «Что ж, — сказал он, — прекрасно. Пишите пояснительную». — «Да, но вам надо будет ее прочитать!» — с отчаянием в голосе сказал Петржак. «А как же! Как напишете, так сразу же и привозите». — «Но я вряд ли успею раньше пяти утра!» — «И великолепно! Очень подходящее время. Буду ждать».
Петржак немного ошибся. Он постучал в дверь Курчатова уже в четыре часа…
— Это Константин Антонович Петржак. — Курчатов повернулся к брату. — Ты его знаешь: он работает в РИАНе.
— Прекрасно знаю!
— Так вот, дорогой мой Константин Антонович, у меня есть для вас интереснейшая работа. Пока я вам ничего не скажу, потому как и сам не знаю, что из этого может выйти. Мы обсудим все позднее вместе с Юрой Флеровым. Я хочу привлечь и его. Обязательно. Вы Юру знаете? Тема его диплома близка к вашей.
— Да, Игорь Васильевич, знаю, — кивнул Петржак. — Но ведь Флеров из Политехнического.
— Ну и что? Смущает, что вы из разных институтов? Ничего. Вы удачно дополняете друг друга и прекрасно сработаетесь. Мне кажется, что вместе вы составите величину значительно большую, чем два. А вы как думаете?
— Не знаю, Игорь Васильевич, вам виднее, — пожал плечами Костя.
Он умолчал о том, что считает Флерова хотя и очень способным, но слишком уж задиристым и самолюбивым, а потому и не совсем подходящим для совместной работы. И хорошо сделал, что умолчал. В противном случае Курчатов мог бы и переменить свое решение, а тогда бы все, наверное, сложилось совершенно иначе…
Паровоз выпустил облака шипящего пара и сбавил ход. По вагонам с лязгом пробежала тормозная судорога. На морозном экране окна вспыхнули фиолетовые и красные искорки межколейных огней, и тут же все залил яркий свет перрона.
— Значит, договорились, — Курчатов поднялся и потянул Петржака за собой. — Едем пить чай. А по пути заглянем в физтех. — Он улыбнулся и, плавно дирижируя рукой, негромко пропел:
— Думаешь, там сегодня есть кто-нибудь? — усомнился Борис.
— Очень даже возможно.
РАДОНОВАЯ АМПУЛА
Теперь действительно все окончательно и бесповоротно погибло. В страшном грохоте взрыва исчезли мелкие горести и столь недавнее ощущение легкости, удачи и счастья. Со стеклянной ампулой вдребезги разлетелась даже память о них, вместе со всем пережитым прошлым, вместе со всеми ожиданиями будущего. Остался только миг, оглушительный, непоправимый. Он все длился, длился. И перед глазами крутилось и вспыхивало разлетевшееся стекло…
…Все повторяется, все возвращается на круги своя.
Юре Флерову тоже суждено было пережить преддипломную лихорадку. И хотя Игорь Васильевич на сей раз никуда из Ленинграда не уезжал, дипломанту Политехнического пришлось потруднее, чем в свое время Косте Петржаку. Теперь под удар была поставлена не какая-то там пояснительная записка, а весь проект в целом. Флеров явно не успевал с экспериментом, и никто в этом не был виноват. В том числе и он сам.
Идея эксперимента выглядела довольно просто. Курчатов предложил студенту исследовать поглощение нейтронов веществом. В качестве поглотителя предполагалось взять кадмий или ртуть. Поставив этот поглотитель между счетчиком радиоактивности и нейтронным источником, можно было надеяться, что число импульсов резко уменьшится. Курчатову необходимы были точные цифры. Качественный ответ он уже знал заранее, его интересовал лишь количественный. Работа, таким образом, мыслилась как чисто экспериментальная, точнее — измерительная. Но простой она выглядела только на бумаге. Это Флеров понял довольно скоро. Все его затруднения проистекали из одного источника, имя которому бедность. И это было хуже всего. Тут не могли помочь ни сверхэнергичный Курчатов, ни сам всемогущий директор физтеха «Папа» Иоффе. В РИАНе — Радиевом институте Академии наук хранились считанные граммы радия. К счастью, неприкосновенный фонд приносил некоторые проценты. В процессе самопроизвольного распада радий выделял эманацию — тяжелый радиоактивный газ радон. Его бережно улавливали и собирали в стеклянные ампулы, куда добавлялось небольшое количество бериллиевого порошка. Испускаемые радоном альфа-частицы выбивали из бериллиевых ядер долгожданные нейтроны. На таких радоновых ампулах работали все атомники, в том числе и такие прославленные первооткрыватели, как Ферми, Жолио, Мейтнер и Хан.
Циклотроном располагала лишь Калифорнийская радиационная лаборатория Эрнеста Лоуренса.
Флерову выдали на проведение работы одну-единственную ампулу. Но грех было бы жаловаться. Он хорошо знал, что вся курчатовская лаборатория получала такую ампулу на целую неделю. Беда была в том, что радон распадался с катастрофической скоростью. Ампула жила менее четырех суток. За этот жестко отмеренный срок нужно было провести все необходимые измерения. Неудивительно, что студент работал ночи напролет и, пока в ампуле дышал радон, не выходил из лаборатории. И все-таки он не успел.
Настала неотвратимая минута, когда счетчик Гейгера замолчал. Ничто не сдвинулось с места на лабораторном столе. Все оставалось точно таким же, как в тот день, когда Флеров собрал свою установку. Даже злосчастная ампула не изменилась ни на йоту. Все так же тускло блестел за ее тончайшими, в пятьдесят микрон, стеклянными стенками серебристый бериллиевый порошок. Но нейтронов он уже не испускал. Радон распался. Невидимое сердце остановилось, и жизнь утекла из опутанного проводами, наспех спаянного оловом организма.
Надеяться было не на что. При всей любви к Флерову никто не уступит ему ни свою ампулу, ни лихорадочные ночи свои, когда за короткий радоновый век нужно успеть выпытать у природы все, что только можно. Ах, если бы он вовремя закончил измерения! Весь мир лежал бы тогда у его ног. Можно было бы поехать в Карелию, а то и вовсе махнуть куда-нибудь на Кавказ, в горы. А так… Хорошо Русинову или Мысовскому! Они-то могут спокойно ждать. У них-то есть будущее. Один получит ампулу в следующий вторник, другой — еще через неделю. Недаром они и в институте теперь не показываются, благо режим свободный… Даже попросить у них, хоть это бесполезно, и то нельзя.
Мысовский — Флеров уже успел разузнать — уехал в Комарово, а Русинов прочно забаррикадировался в какой-то библиотеке и не подходит к телефону даже по вечерам. Впрочем, все равно это был бы пустой номер. И просить не стоит. У каждого своя работа, важная, интересная, к тому же плановая. Оба ведь как-никак корифеи атомной физики, не чета ему, Флерову — безвестному студенту.
Но он не мог примириться с мыслью, что все для него кончено. С лихорадочной тоской обреченного искал выхода. Сам диплом, честно говоря, его не слишком беспокоил. Для рядового студенческого проекта он набрал вполне достаточно материала. Но работа, его первая настоящая научная работа, висела на грани срыва. А ведь он возлагал на нее немалые надежды. Больше всего рассчитывал он на похвалу самого Курчатова, на серьезную, без тени юмора, благодарность. Игорь Васильевич не раз говорил ему одобрительные слова. Это было всегда приятно, хотя Флеров и понимал, что такие восклицания, как «гениально», «блестяще», «феноменально», не стоит принимать всерьез.
Курчатов всегда находился в приподнятом настроении какого-то почти восторженного ожидания. Недаром, появляясь утром в лаборатории, он сразу же после «физкультпривета» спрашивал: «Ну как дела? Открытия есть?», словно и в самом деле верил в то, что открытия совершаются каждодневно…
Нет, не на такую похвалу, как «гениально», надеялся Флеров. И вот пришла пора прощаться со всеми ожиданиями. Мысль о том, что он не оправдал надежд Курчатова, была нестерпима.,
В глазах учителя он, Флеров, навсегда останется посредственностью. А таким не место в атомной физике, □на — удел молодых гениев, вроде Энрико Ферми. Нильс Бор и Пол Дирак тоже заявили о себе еще студентами. И великий Эйнштейн! Наконец, сам профессор Курчатов, о котором — Флеров не сомневался в том ни на минуту — скоро узнает весь мир…