Я исходил из того, что категория идеального должна охватывать весь круг явлений, которые обычно (на философском, научном и в обыденном языке) именуют духовными, душевными, ментальными, сознательными, психическими отображениями и состояниями, и эта категория должна выражать их специфику. Все явления этого рода исходно существуют в особой форме. Моя мысль не существует в качестве объективной реальности — как внешние предметы и явления или как, например, наши телесные органы и физиологические процессы, протекающие организме. Специфическая форма существования мысли может быть названа субъективной реальностью. И для философа материалистической ориентации весь вопрос в том, как связать эту субъективную реальность с объективной реальностью, в частности с физической, вещественно-энергетической основой объективно реального бытия. (Здесь уместно будет заметить, почему я предпочитаю именно материалистическую позицию. Это весьма сложный вопрос, он требует, конечно, специального анализа и обоснования. Но кратко на него можно ответить так: потому что такая позиция лучше согласуется с моим жизненным опытом и историческим знанием, с прочными результатами развития науки, в особенности естествознания, наконец, со здравым смыслом. Эта позиция требует большего мужества духа, ибо в экзистенциальном плане не позволяет человеку делить свою ответственность с некой потусторонней, сверхъестественной силой, уповать на ее «мудрое» руководство и поддержку, не говоря уже о надежде на загробную жизнь. В теоретическом же плане материалистическая позиция обязывает преодолевать весьма серьезные трудности при объяснении природы психического, духовного. Приняв же дуалистические или идеалистические постулаты любого толка, мы слишком уж легко «решаем» эту проблему, фактически снимаем ее. При этом я отдаю себе ясный отчет в определенной относительности «материализма» и «идеализма», в том, что принимаемая тут оппозиция служит то явным, а то неявным правилом, к тому же часто нарушаемым, в интеллектуальной игре, столь давно занимающей философов; более того, я отдаю себе отчет и в том, что в последние десятилетия этот тип интеллектуальной игры стал малопривлекательным, а выигрыш крайне скудным, часто призрачным. Однако, приняв материалистическую позицию, — лучшей для себя я не вижу, — надо быть последовательным.)
Ясно, что мысль постоянно объективируется в словах, вещах и т.п., что она управляет телесными органами. Но воплощенная в звучащих и написанных словах мысль — это уже не мысль как таковая, это бывшая мысль, оставившая лишь свое «содержание», которое может снова обрести статус мыс-
ли, если объективированное «содержание» распредмечивается конкретным человеком. Такого рода опредмечивание и распредмечивание суть пульс социальной жизнедеятельности. Да, мысль постоянно воплощается в слово и дело, мысль как «схема деятельности» воплощена в столе, за которым я сейчас сижу, в любом социальном предмете. Но разве допустимо смешивать мысль (реальную, живую) со столом, иным социальным предметом, с печатным текстом и т.п ? Здесь необходимо четко различать содержание мысли и способ (форму) ее существования. В ряде контекстов это различение несущественно, но в данном теоретическом контексте — обязательно (эти вопросы подробно анализировались мной в «Проблеме идеального»).
Когда в целях теоретического решения вопроса о связи мысли (и любых иных явлений субъективной реальности) с объективно реальными предметами и процессами обращаются к категории практики и ограничиваются лишь абстрактными операциями опредмечивания и распредмечивания, то тем самым воспроизводят гегелевский способ теоретизирования, усвоенный марксизмом. Объяснительные функции категории практики и деятельностного подхода в философии Гегеля (с ее постулатом Абсолютного Духа!) выглядели достаточно органично, ибо относились к самопреобразованию духа. Связи и взаимопереходы субъективной и объективной реальностей не составляли для Гегеля серьезной проблемы, ибо все это были связи и переходы различных состояний того же духа. Серьезные, мучительные проблемы тут возникают для тех, кто отвергает постулат об особой духовной субстанции и предпочитает материалистическую позицию. Для многих из них (я имею в виду прежде всего себя) объяснение, опирающееся на категорию практики, недостаточно. Оно неудовлетворительно, во-первых, потому, что тут налицо явная тавтология. Ведь материалистическое понимание практики уже исходно содержит единство объективно реальных и субъективно реальных процессов, взятых в нерасчлененном виде. И когда оно используется для объяснения связи материального и идеального (или даже для понимания «идеального» в трактовке авторов как «единства материального и нематериального полюсов»), то лишь повторяет то, что уже явно и неявно заложено в понимание практики. Для любого здравомыслящего человека всякая деятельность несет в себе единство психического и телесного, физического и ментального, материального и духовного (т.е. нерасчлененное единство интересующей нас логической оппозиции, выражаемой в разных терминах). Представленная в категориях деятельности проблема идеального (в моем понимании) просто устраняется. Поэтому сторонники деятельностного подхода в философии, бихевиорального подхода в психологии и психофизиологии (в частности, рефлекторной теории) не раз заявляли, что проблема духовного и телесного, ментального и физического, сознания и мозга — это не более чем псевдопроблема, которая должна быть отброшена (см. об этом подробнее в связи с критикой позиции А. Н Леонтьева, Э. В. Ильенкова, Ф. Т. Михайлова, М. К. Мамардашвили, П. В. Симонова и др. в упоминавшейся выше моей статье, опубликованной в «Психологическом журнале», 1990, № 11, с. 5—9). Несостоятельность такой позиции очевидна в свете задач, которые ставят перед философией, психологией, различными отраслями науки уже первые этапы развития информационного общества в связи с острой потребностью уточнения критериев реальности, гигантским разрастанием виртуальной реальности, выяснением соотношения ее с субъективной реальностью и объективной реальностью.