КОГДА речь заходит о богатстве русской общественной мысли и искусства начала XX века, не следует забывать, что в этот короткий период духовного расцвета произошла не только мировая война, потрясшая всю Европу, а незадолго до нее еще одна война - против такой растущей азиатской державы, как Япония; но самое главное, произошли три революции, и последняя из них, революция, совершившаяся на исходе 1917 года, завершала определенную фазу истории России и ее культуры. Интеллектуальный расцвет начала XX века был совсем не похож на тот, что веком раньше послужил импульсом для русской интеллектуальной и литературной жизни на целое столетие вперед, столетие очень напряженное, полное драматических событий, но отличавшееся такой устойчивостью, что обеспечило России однородное и интенсивное материальное и духовное развитие, в соответствии с бурным, но мощным развитием Западной Европы после Французской революции. Русская история Нового времени, в том числе культурная и литературная, располагается как бы между двумя революциями - парижской 1789 и петербургской 1917 года. Однако следует уточнить, что уже раньше Россия прошла через национальную революцию, совершенную Петром I, который открыл ее границы для контактов с Европой, положив тем самым начало для ее модернизации, и заложил основы для ее новой культуры и литературы, что привело к зарождению интеллигенции. Два столетия спустя, в начале XX века, этот цикл русской цивилизации подходил к концу, кульминировав расцветом, отчаянным всплеском жизненной энергии. Начало XX века - это своеобразный «пир во время чумы», и эпиграфом к нему можно поставить стихи Пушкина о «неизъяснимых наслажденьях» от всего того, «что гибелью грозит».
Поэтому рассматривать духовный расцвет Серебряного века, как обычно именуют этот период, вне питавшей его духовно-исторической почвы, которая сама по себе таит не меньшее очарование, чем возросшие на ней плоды искусства и мысли, было бы неплодотворно. С другой стороны, если следует избегать поверхностного эстетизма в отношении Серебряного века, пожалуй, еще банальнее сводить духовное творчество этого периода к местным обстоятельствам. Еще более ложной и плоской является изживающая себя риторика недавнего прошлого, видевшая в этой эпохе безысходность и распад, преодоленные только искупительной революцией. Величие Серебряного века не только в самих результатах, сколько в универсальном характере поднятых им проблем, в безграничности духовной свободы, которая превратила Россию в аванпост Европы и, далеко не фетишизируя революцию, заставила и в ней увидеть проблему, требующую глубокого размышления, как в случае любой другой ценности и контрценности.
В эпоху, когда в России и на европейском Западе самое христианство и вся современная цивилизация подвергались беспощадному критическому анализу, ни одно решение не могло навязать себя в плане мысли как абсолютное. Сейчас, когда завершается исторический цикл, начавшийся в России около семи десятилетий назад, очарование Серебряного века не только в отдельных великих произведениях его поэзии и мысли, но и в самой мощи его духа, от испытующего взгляда которого не ускользает ничего, даже самые мысль и поэзия, как сложившиеся формы жизни. Если смотреть на дело с точки зрения шкалы благородства металлов, то Серебряный век не заслуживает этого снижающего эпитета: ведь в таком случае эту эпоху можно воспринимать просто как завершение «золотого века» русской культуры, великого века, в котором углубились и трагически усложнились проблемы русской и европейской жизни. В начале XX века в России идет процесс напряженного и четкого осознания всего предыдущего развития эпохи современности накануне новых катастрофических испытаний. Поэтому разговор об этом периоде означает осмысление не одной России, а и всего современного мира, в который земля, породившая Достоевского и Толстого, входит парадоксальной, но существенной частью.
Определять единство эпохи всегда нелегко, хотя бы потому, что в данном случае легко впасть в поверхностные оценки. Но если рискнуть на характеристику начала русского XX столетия, можно сказать, что его единство заключается в том, что проблема цивилизации и культуры была поставлена вне каких-либо утешительных иллюзий. Для этой ситуации парадоксально то, что как раз когда, начиная с конца XIX века, русская культура все глубже и полнее осознает свое недавнее прошлое, отдавая себе отчет в неисчерпаемости богатства своего развития в прошлом веке, именно тогда это сознание утрачивает миф России как счастливого исключения истории, миф, который был выработан славянофилами в начале прошлого века и который Достоевский мог еще разделять идеологически, в то время как в романах гениально вскрывал его трагическую несостоятельность. Правда, возникает новый миф - миф революции, однако этот последний, будучи очень могущественным в плане практики, обладает ограниченной интеллектуальной силой и встречает сильное духовное сопротивление себе именно в русской культуре начала XX века. Что касается России, то она уже становится проблемой, сфинксом, загадки которого интеллигенция силится разгадать, оставаясь одновременно в плену его любовных чар.