Истинный национальный гений, духовно связанный со своим народом, если можно так выразиться, творчески подражает последнему. Он черпает из сокровищницы народного — своего собственного — духа материал, который сам диктует свою форму и, таким образом, органически разрастается в новую духовную ценность. Раскрывая свою душу, национальный гений реализует возможности, заложенные в национальной психике, создаст национальную культуру (напр., Мусоргский). И вместе с тем и тем самым он обогащает, обновляет, подчас даже революционизирует (тот же Мусоргский) общечеловеческую культуру. Академист, который хочет только быть как все, тем самым обезличивает свой материал. Незачем разрабатывать темы народных песен, когда в результате получается такая же самая соната, как у Бетховена, — вернее, как у Черни или Герца. Проникнутая насквозь академизмом, деятельность политика-строителя" нации неминуемо приводит к обезличению того национального индивидуума, о самобытности которого он заботится, а, следовательно, к смерти нации.
Если теперь приложим выводы, добытые только что проделанным анализом, к фактам современной истории, то убедимся, что предварительно принятая нами формула ее сущности далеко не точно выражает последнюю, вернее — выражает только се видимость. Верно, это "самоопределение народов" есть специфическая черта нашего времени. "Политика национальностей" — "politique des nationalites" — достигла в XX веке своей кульминационной точки. Но — таков неумолимый закон диалектики Духа — всякое достижение несет с собою свое собственное, им самим порождаемое, отрицание. Число национальных государств — по крайней мере, государств, хотящих быть, считающих себя национальными — чрезвычайно умножилось. В спешном порядке переименовываются улицы новых столиц, пишутся учебники "возрожденных" языков, воскресают из забвения национальные истории, выпускаются юбилейные (уже!) почтовые марки. Рижские Фельдманы делаются Фельдманисами, киевские Орловы — Орливыми, минские Щекотихины — Щакацихиными и т. под. При переезде, при котором прежде достаточно было один раз посетить меняльную контору, теперь приходится менять валюту раз десять и разоряться на удручающее количество виз. Но стала ли от этого жизнь разнообразнее, богаче впечатлениями, которых бы стоило набраться? Исходят ли от новых "национальностей" оплодотворяющие общечеловеческую культуру, новые творческие импульсы? Обращаем ли мы наши взоры на Тифлис и Баку, на Ковно и на Харьков, на Яссы с Букарештом с такою же жадностью, с такими же упованиями, как на Флоренцию, Мюнхен и Париж? Нам скажут: погодите, нельзя же вдруг! И Флоренция до Данте и Ботичелли никому, кроме самих флорентийцев, не была нужна. Но Ковно и Букарешт существуют не со вчерашнего дня; главное же то, что чем дальше, тем народы Европы — и это относится в особенности к "новым" народам — становятся все больше и больше похожими друг на друга, оправдывая предсказание гениального Леонтьева, — и что чем дальше, тем меньше шансов ждать появления нового Данте в Яссах или нового Ботичелли в Ковне. Культура, подобно бритвам и автомобилям, фабрикуется в наши дни "еn serie" в рабочих мастерских английских поставщиков романов, фельетонов и венских композиторов опереток, в ателье Холивуда, и отсюда, переводимая на "национальные" языки, поставляется в Бомбей и Мадрас, в Ригу и Харьков и в бесчисленные центры старой и "новой" Европы. И если старая Европа этому еще в состоянии сопротивляться, благодаря Шекспиру и Толстому, Гюго и Данте, — то что может противопоставить Легару и Эдгару Уоллесу, Лон-Чанею и Мэри Пикфорд — Европа "новая"? Разве собственный "национальный" фильм, крученый при участии "национальных" актеров, Холивуду не подошедших. Но публика нс любит жертвовать собственным удовольствием ради соображений национально-культурного протекционизма и упорно отдает свое предпочтение — Холивуду.