– Я не знаю, ваше высочество, – Гюнтер покачал головой. – Полагаю, надо сначала выяснить, правда это или Мардефельд преувеличил, а то и вовсе солгал, преследуя свои цели. Ну и тетушке отписать не помешает.
– Если все подтвердится, придется ехать в герцогство, отсюда я ничего решить все равно не смогу, – вот же не было печали, купила бабка поросят. – Постарайся выяснить, откуда Мардефельд вообще узнал о том, что творит мой слишком энергичный дядюшка. Все-таки Пруссия и Гольштиния – это далеко не одно и тоже. А я письмо пока ее величеству отпишу, в котором совета попрошу, да разрешение на поездку в Гольштинию, чтобы закрыть этот вопрос.
Криббе кивнул и встал из-за стола, направляясь к двери. Как же все не вовремя. Неужели я слишком рано сказал тетке о том, что официально являюсь православным? Ну так порадовать решил. Тетушка у меня набожная, иногда до фанатизма, что, правда, не мешает ей грешить направо и налево, зато потом есть какие грехи замаливать. А ведь Штелин мне говорил, что Адольфу-Фредрику будет предложена роль наследника Шведской короны. В этом случае, счастливый дядюшка уже не цеплялся был за паршивое герцогство, потому что до выхода Манифеста, объявляющего меня наследником Российского престола, было все еще неясно, в какую сторону может качнутся маятник. Но, так получилось, что я принял православие раньше, чем начались переговоры о мире с Швецией. И Манифест вышел соответственно намного раньше, и о нем стало известно в Европе до того момента, как Адольф, какое интересное у дядюшки имя, получил звание наследника престола. А раз так, то он решил побороться хотя бы за герцогскую корону, потому что как претендент на шведскую корону, он был все лишь один из, хоть и немногих, но все еще живых родственничков.
А вот письмо Елизавете пришлось все-таки пока отложить, потому что в соседней комнате меня уже заждался, поди, Турок, с которым я решил сначала пообщаться, а заодно собраться с мыслями, чтобы ничего лишнего в письме не написать. Приняв решение, я вышел из спальни вслед за Криббе, и прямиком направился в классную комнату. Уже отойдя на довольно приличное расстояние, остановился и, обернувшись, посмотрел на дверь в свою комнату.
– Да охренеть можно, и где хоть какая-то охрана? Куда делся тот гвардеец, который хоть и пускал всех подряд, но хотя бы мог на помощь прийти в случае самой острой необходимости? Или, кому я нужен, чтобы на меня покушаться, так что ли? – я огляделся по сторонам. В огромном зале ожиданий, куда выходили двери почти всех комнат моего крыла, не было ни души. На столике, возле большого окна уже начали подвядать без воды брошенные цветы. Их была целая охапка, и я, повинуясь какому-то странному импульсу, быстро подошел к ним, схватил, не глядя и не разбирая, и засунул в ближайшую, наполненную водой вазу.
– Ваше высочество, – я резко обернулся и увидел входящего в зал бледного Наумова. – Я попытался выяснить, почему во время дежурств вверенной мне роты происходят такие странные вещи, о которых вы мне поведали…
– И именно поэтому из моего крыла сбежал последний гвардеец, который спустя рукава, но хоть как-то выполнял свои обязанности? – я перебил его и снова повернулся к цветам, бессмысленно перебирая стебли.
– Как сбежал? Да я его… – Наумов выскочил из зала, я же направился наконец в классную комнату, где меня уже ждали утвержденные в штат Румянцев, Вяземский и Сафонов. Суворова я отпустил на побывку к матери по просьбе его отца. Кроме молодежи мне оставили Бецкого, Гагарина, Лопухина и Суворова-старшего, ну, и Штелина в качестве наставника. На этом мой скудный, действительно Малый двор пока и заканчивался. Все старшие камергеры в настоящий момент были заняты подготовкой к восстановлению Ораниенбаума, а Федотов со Штелиным, насколько я знаю, именно сейчас пытались объяснить Растрелли, что именно ему надо построить. Ну, а Криббе я сам только что отослал. Так что сейчас прекрасный момент, чтобы поговорить с Турком, без давления, которое так или иначе пытаются неосознанно оказать на меня окружающие, просто потому, что в их понимании я еще почти ребенок, отрок несмышленый. И дядька решил этим же обстоятельством воспользоваться, козел безрогий. Ну, а что, почему бы у сироты последнее не отобрать? Пускай с голода сдохнет где-нибудь в овраге, кому какое дело?
Вот так накручивая сам себя, понимая при этом, что большинство из моих мыслей не имеют под собой оснований, и тем не менее все равно лезут в голову, я и зашел в комнату, где сидел Турок, в окружении троих моих камер-пажей.