Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
<...>
Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,
Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,
Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,
Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?
Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,
Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.
Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,
Много чудесных в нем есть сочетаний и слова, и света.
Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,
Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,
Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.
О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,
Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,
Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье.
И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,
Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательней формы,
Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье...
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
И, созидая потом, мимолетное помни виденье!
(Октябрь 1856)
Приобщение к тайне есть допущение ее. Живое слово отдельно от всего само приходит или не приходит. Истинно свободная речь, поэтому, не деятельность, а созерцание. "Мир поэзии, - говорил П. Валери, - обнаруживает глубинное сходство с состоянием сна. <...> Наша воля не властна вторгаться в него и его покидать по нашему усмотрению. <...> Мы никак не можем на него воздействовать, дабы его изменить.". Неразделенный мир этот не имеет ничего общего ни с познающим мышлением, ни с так называемой "коммуникацией". Он древнее и основнее этих двух. Он первоначальнее также и всякого нарратива. Он не сообщает нового, к известному ничего не добавляет, и не расширяет круг познания. Язык, следовательно, способен вы-ступать к человеку и говорить с ним. Понятным становится хайдеггеровское "слушание языка": "Это слушание языка незаметнейшим образом предшествует всякому другому слушанию. <...> Это наше слышание есть прежде всего допущение самосказывания...". Идущее в "самосказывании" иррационально, т. е. в самом истоке оно неподвластно ratio, тогда, как пришедшее из "самосказывания", осевшее на территории ratio и оторвавшееся от своего источника, взвешивается и оценивается, как все остальное. Однако взвешивание не критика, а самокритика. Ты должен соответствовать дару. Твое "изделие" должно совпасть с явленным тебе образом. Такое соответствие, в платоновско-аристотелевской терминологии, - подражание (приближение к идеальному образцу).
Когда две стихии - рациональное и иррациональное - встречаются по эту сторону ratio, мысль искушается полной свободой и впадает в гордыню. Они, теперь, - господин и слуга. Слуге отводят почетное место. Однако, место это пустое. Господин тешится одной видимостью овладения, - такой же, скажем, как лев в клетке, о котором говорят, что он "царь зверей". Этот лев ничтожен как лев, и он только символ. Но сверх того (в более глубоком смысле) он символ иллюзорной (несуществующей и неосуществимой) власти над иррациональной природной стихией. Стихия все так же свободна, она ускользает от горделивой мысли. В век информации особенно остро дает о себе знать выявленная Ж.-П. Сартром схема "неантизации": "любая вещь, которую называют, уже не является той же самой, она теряет свою невинность
Отчужденная от автора нарративная машина порождает не только "абсурдный сюжет", но через абсурдность (и через отмену первородности языка, энергия которого теперь загнана в рациональные русла) она порождает отсутствие самой Литературы. По замечанию Ролана Барта, "литература начинает превращаться в чисто информативный акт". И поскольку, как справедливо указал Ж. Делез, "информация- это приказ!", то попытка интеллектуального высвобождения литературы с идеей деидеологизации и "нулевой степени письма" дает ей в определенном смысле свободу, но не дает, однако, свободы от интеллекта. Последний, покончив со всяким сопротивлением, додумывается до того, что решает вконец "преодолеть Литературу, вверившись некоему основному языку" с характерным для него "полным отсутствием стиля". Этим отмечена и в целом эпоха постмодерна, в которой отсутствие есть форма присутствия. Что это значит? Это значит: нельзя быть без того, что утрачено (и в этом смысле утраченное есть).
Информация как производство не есть информация в обычном смысле (отвечающая на вопрос; отвечающая насущному). Если бы поток сообщений действительно отвечал нашим потребностям (как это часто изображают), то потребности, во-первых, опережали бы сообщения (в духе гегелевского закона возвышения потребностей), а, во-вторых, потребности были бы избыточными по отношению к последним. Но - ничего подобного. "Первое, на что следует обратить внимание, - отмечает О. В. Аронсон, - что с развитием компьютерных сетей информация теряет свой telos. Она явно избыточна по отношению к потребности в ней". Что "приказывает" информация? - Прежде всего, - соблюдать (нечеловеческие, технические) правила игры информационного общества. Информация, как и прежде, устраняет неопределенность, однако области неопределенного заданы, теперь, самим источником информации.