Единство общественной и частной жизни в ранний античный период было почвой для пафоса античной поэзии — непосредственной связи реалистически изображенной страсти отдельной личности с решающими проблемами общественного бытия. Этой, связи нет в капиталистической общественной действительности. Для того, чтобы достигнуть нового пафоса, свойственного роману, — пафоса "материализма буржуазного общества" (Маркс), создатели романа должны были стремиться дойти до дна общественных причин индивидуальных действий, представить их при помощи множества опосредований как свойства и страсти отдельных личностей, должны были сложнейшими обходными путями в чувственно-воспринимаемом виде восстановить действительно существующие общественно-экономические связи между кажущимися "атомами".
Центральная формальная проблема романа — создание эпического действия — требует адэкватного познания буржуазного общества. Она требует, следовательно, того, что принципиально недостижимо на буржуазной почве. Только диалектический материализм, мировоззрение революционного пролетариата, может дать полное и верное познание двойственности капиталистического общества, как последнего классового общества, — неразрывного единства общественного прогресса, состоящего в разрушении патриархальных, феодальных и пр. отношений, и в революционном развитии материальных производительных сил, и в глубочайшей деградации человека, как следствие этого же способа производства, лежащего в его основании общественного разделения труда (противоположность физического и умственного труда, города и деревни и т. д.).
Каждый буржуазный мыслитель или поэт останавливается перед этой двойственностью, как перед дилеммой. Он изолирует друг от друга моменты этого полного противоречий единого процесса, более или менее неподвижно противопоставляет их и избирает для художественного воплощения один из этих изолированных моментов. Он либо пытается сделать из прогресса мифологию, либо односторонне, романтически борется против деградации человека или обличает ее. Эта трудность увеличивается еще тем, что все почти без исключения великие поэты периода буржуазного подъема искали синтеза противоречивых тенденций, "среднего состояния" между крайностями. Эта общая тенденция буржуазной идеологии отчетливее всего кристаллизуется вокруг вопроса о "положительном герое" романа. Великие романисты стремились найти действие, типичное для общественного соложения в их время, и избирали, как носителя этого действия, человека, имеющего типичные классовые черты и в то же время представляемого положительным типом.
Насколько несложен этот вопрос для позднейших вульгарных апологетов (их решения вопроса также соответственно "просты"), настолько труден, даже неразрешим он был для великих романистов поднимающейся буржуазии. Их последовательное, иногда революционное признание прогрессивности капиталистического общества заставляло их создавать "положительного героя". В то же время их честный, далекий от аполегетики анализ противоречий и опасностей этого развития, в том числе деградации человека, рассеивал иллюзию "положительности" их героя (Гоголь о Чичикове).
Они сознательно ищут синтеза "среднего состояния", снятия познанного ими противоречия в рамках капиталистической системы. Это решение неминуемо должно потерпеть крах. Но, поскольку они с неустрашимым мужеством и прямотой изображают увиденные противоречия, возникает противоречивая, парадоксальная, незавершенная, в классическом смысле, форма романа, художественное величие которой заключается именно в том, что она в адэкватно-противоречивой форме отражает и художественно изображает противоречивость последней ступени классового общества. "У мастера новое и значительное развивается в навозе противоречий" (Маркс).
Этот неизбежный путь развития романа объясняет также, почему буржуазное развитие не могло дать верную теорию романа. Классицистически направленная эстетика первого буржуазного века должна была пройти мимо специфических особенностей романа, не обратив на них внимания. Великие романисты (Фильдинг. Скотт, Гете, Бальзак) и немецкие классики эстетической мысли, особенно Гегель, поняли существеннейшие эстетические и исторические определения романа; но их познание находит себе предел там же, где был предел и для творческой практики великих представителей романа. Гегель верно устанавливает, что роман должен в конце концов притти к приспособлению героя к буржуазному обществу. О плачевной стороне этого приспособления он говорит с подлинно рикардовским цинизмом. Но он не в состоянии до конца понять диалектику неудавшихся намерений великих романистов, их величие против собственной воля, их победу, заключающуюся в крушении их надежд.