Солидные купцы с глубокомысленным выражением проскальзывали мимо пиявок, вежливо, но настойчива торговались, накидывали «для бога» и, преклоняясь в душе перед знанием монахом торговых тайн, заключали сделки на суммы, совершенно недоступные сознанию крестьян, хотя эти суммы складывались и умножались трудом крестьянских рук.
Азнаур Квливидзе в нарядной чохе, обвешанный оружием, уже неоднократно прохаживался у монастырского навеса. Шея азнаура то багровела, то бледнела. Он хмуро поворачивал голову к лотку, где его мсахури торговались за каждый пятак с многочисленными покупателями. Он знал, что только в случае быстрой распродажи царских и монастырских товаров азнауры могут рассчитывать на продажу своих товаров.
Квливидзе поправил шашку и вошел в «торговый монастырь», как он мысленно прозвал ненавистный навес.
Четки в пальцах Агапита задергались.
— Почему на шерсть опять цену сбавили? — вместо просьбы благословить прохрипел Квливидзе.
— Бог не велит с ближнего кожу драть, — Агапит опустил руку, крестик беспомощно накренился.
— А если азнаура без кожи оставишь, кто на воине будет за величие святого креста драться?!
Четки беспокойно заметались, ударяясь друг о друга.
— Непристойно мне слушать подобные речи. Да простит тебя дух святой, от отца и сына исходящий.
Квливидзе грузно навалился на стойку:
— Подати вы не платите, вам можно цену сбавлять, только… о дальних тоже думать нужно.
Четки замедлили ход, крестик торжественно вздыбился.
— Базар — неподходящее место для таких дум, нам тоже нужно бога содержать, да простит тебя за подобную беседу пресвятая троица. Аминь. — Четки бешено заметались, крестик, шарахнувшись, отразился в ореховом масле.
Два вошедших толстых купца заслонили Агапита.
Квливидзе, в бессильной ярости сжимая шашку, вышел из-под навеса. Невеселые мысли теснились в его голове: «Если сегодня не распродам шерсть, с чем на царскую охоту поеду? Не поехать тоже нельзя, скажут — обеднел… Обеднел!.. У глехи ничего не осталось, уже все взял. Надсмотрщик говорит — еще осталось… Еще осталось!.. Нельзя до голода доводить, работать плохо будут. Князьям хорошо — подати царю не платят, у них один глехи умрет, пять родятся… сами стараются… собачьи сыны».
Громкий смех прервал размышления Квливидзе.
— Опять «Дружина барсов» веселится! Когда рычать начнете?
Даутбек Гогоришвили уверенно погладил рукоятку кинжала.
— Придет время, батоно, зарычим.
— Барс всегда страшнее после спячки! — бросил Георгий Саакадзе.
— Особенно, если его заставляют насильно спать, — усмехнулся подъехавший Киазо. — Войны давно не было…
Киазо оборвал речь под пристальным взглядом Саакадзе. Киазо досадовал, почему он, любимец начальника метехской стражи князя Баака Херхеулидзе, не мог отделаться от смущения в присутствии этого неотесанного азнаура. Он перевел взгляд на Даутбека и с удивлением заметил странное сходство между Саакадзе и братом своей невесты, — как будто совсем разные, но чем-то совсем одинаковые.
— Про войну ты должен первый знать, вблизи князя обедаешь.
— Правда, Георгий, там для некоторых большие котлы кипят. — Дед Димитрия презрительно сплюнул.
"Не любит почему-то Киазо «Дружина барсов», — огорченно подумал Даутбек.
Дато Кавтарадзе, заметив огорчение друга, поспешил загладить неловкость:
— Ты счастливый, Киазо, родился в двадцать шестой день луны: род твой скоро размножится.
Киазо гордо подбоченился.
— После базара хочу свадебный подарок послать, за этим приехал.
— Слышите, «барсы», ствири играет, малаки сейчас начнется, — прервал Дато наступившее молчание.
«Барсы», увлекая за собой Квливидзе, стали протискиваться к площади, где шли приготовления к игре.
Пожилой крестьянин осторожно удержал за руку Киазо.
— Дело есть, — таинственно шепнул он, — твой отец в яму брошен…
Киазо шарахнулся, несколько секунд непонимающе смотрел в выцветшие глаза вестника и вдруг захохотал:
— Ты ошибся, это твоего отца в яму бросили. Кто посмеет тронуть отца любимого дружинника князя Херхеулидзе? И почему мой отец должен в яме жить? Царю не должен, работает больше трех молодых, от всего Эзати почет имеет, священник к нему хорошее сердце держит, гзири тоже…
— Гзири в яму его бросил. Твой отец царский амбар ночью поджег…
— А… амбар?! Язык тебе следует вырвать за такой разговор! — Киазо гневно ударил нагайкой по цаги. — Кто поверит, разве у мсахури поднимется рука на свой труд?
И вдруг, заметив унылый взгляд соседа, сам побледнел.
— Может, другой поджег? Кто сказал? Кто видел?!
— Мсахури князя Шадимана видел. Киазо, как пьяный, качнулся в сторону, холодные мурашки забегали по спине. Он сразу осознал опасность.
— Мать просит — на час домой заезжай, потом прямо в Тбилиси скачи, князь Херхеулидзе тебя любит.
Киазо повеселел, мелькнула мысль: «Коня светлейший Шадиман к свадьбе подарил, его тоже просить буду…» И вдруг словно огнем его опалило: почему коня подарил? Раньше никогда внимания не обращал. И заимствованная у Херхеулидзе привычка к осторожности и подозрительности заставила Киазо внутренне насторожиться. Видно, не зря мсахури Шадимана на отца указал. Киазо тупо оглядел потерявший для него всякую радость базар. Он машинально бросил мальчику, державшему за уздечку его коня, мелкую монету и стал пробиваться между тесными рядами ароб. «Скорей в Тбилиси! Но надо заехать к Гогоришвили, подумают, убежал… Сказать им? Стыдно… Поеду в Тбилиси, освобожу отца, потом скажу — по ошибке… Почему Гогоришвили такие гордые? Двух хвостатых овец имеют, а я целый год добивался, пока согласились Миранду отдать. Богатые подарки как одолжение принимают… а сами в одном платье целую зиму ходят… Мать огорчалась. Я скоро буду азнауром, за меня любая азнаурка с большим приданым пойдет. Что делать… с первого взгляда Миранда сердце в плен взяла, сама тоже любит, только от гордости молчит, на брата похожа… Отец долго недоволен был… отец!»