Я хочу на него злиться, но у меня не выходит. Он выглядит таким измученным, таким виноватым… Уилл хочет помочь нам всем. Он хочет спасти меня, дать Брендану возможность окончить университет; он хочет сохранить ферму, подарить Питеру победный сезон и поступить правильно по отношению ко всем – а я саботирую все его усилия, подвергаю все это риску…
Я говорю ему, что все понимаю, на время игнорируя ту часть себя, которая не понимает. Ведь если бы я действительно была для него важна, он бы просто попросил меня подождать.
Вечером, залезая в кровать, я знаю, что это моя последняя ночь в этом доме в обозримом будущем – возможно даже, что и во всем будущем. Так и должно быть, хотя бы ради моей психики. Дороти, Брендан, ферма – в конечном итоге, ничего из этого не будет в моей жизни. Как и Уилла, и именно это меня убивает: я для него важна – просто недостаточно. Почему-то от этого чуть ли не хуже. Ведь я бы ждала его хоть десять лет, если бы он только попросил.
Я чувствую боль в груди, а мое горло сжимается.
– Не смей плакать, – яростно шепчу я.
Я загоняю обратно эту печаль. Я не собираюсь плакать из-за Уилла. Я не собираюсь плакать из-за чего-либо вообще.
Мама называет меня ранней пташкой. «Пожалуйста, давай спать, малышка», – обычно бормочет она, когда я забираюсь по утрам в ее постель.
Вот почему я так удивлена, увидев, что Мэттью встал раньше меня и стоит в дверях комнаты.
– Папа дома, – тихо говорит он.
– Ох. – Мое сердце ухает вниз.
На этот раз отца не было довольно долго, так что я успела поверить, что снова могу дышать полной грудью, и почти успела забыть, каково это – начинать утро со страха, гадая, что ждет нас сегодня, когда мы спустимся вниз.
Мы вместе идем на кухню и молча садимся на свои привычные места за столом, пока мама заканчивает приготовление завтрака. Еще только забираясь на стул, я понимаю, что сегодня будет один из плохих дней. Это сразу видно по его взгляду, по тому, как он пугающе неподвижен. Сегодня мы будем не просто ходить вокруг него на цыпочках, а ходить на цыпочках по острию ножа.
Мы начинаем завтракать в напряженном молчании. На маме лица нет, но он не обращает внимания ни на нее, ни на меня с братом. Он не ест, а вместо этого открывает счета, один за другим, становясь все злее и злее. У меня такое чувство, как будто что-то сдавливает мою грудь и руки, как будто меня сжимают со всех сторон…
Одну квитанцию он рассматривает дольше других. Кажется, что воздух в комнате сгущается вокруг него, пока мы ждем.
– Что это? – спрашивает он маму, держа квитанцию у нее перед носом. Его тихий голос не предвещает ничего хорошего: это намного опаснее, чем когда он кричит.
Я буквально кожей чувствую исходящий от нее страх, когда она отвечает на его вопрос.
– У Дейзи были припадки, – произносит она едва слышно, выдавая слабость. Она не должна показывать слабость – даже я это знаю. Мой отец всегда способен учуять страх, как хищник чувствует кровь.
И реагирует он так же, как хищник.
– Я не спрашивал, что не так с этой долбаной собакой. Я спросил, за что счет.
– За лекарство, – шепотом отвечает она. – Ветеринар сказал, что ей это необходимо, иначе припадки станут хуже.
Мне всего пять, но даже я знаю, что ей нужно замолчать, прекратить оправдываться, перестать вести себя так, будто она в чем-то провинилась.
Он ничего не говорит. На мгновение он замирает, и мы ждем, что его рука вот-вот прорежет воздух и она рухнет со стула с испуганным вскриком.
Но вместо этого он поворачивается к Дейзи, свернувшейся калачиком в углу комнаты.
– Сейчас я покажу, как мы поступаем с больной собакой, – говорит он.
Дейзи не подозревает об опасности: она ластится к нему, когда он берет ее на руки. Порой, когда я подумаю, что сейчас произойдет нечто ужасное, этого не происходит. И тогда я чувствую себя глупо за то, что боялась, как будто нужно было быть сумасшедшим, чтобы ожидать чего-то плохого. Он бережно держит ее у себя на руках, и Дейзи расслабляется. Мы все расслабляемся.
А потом отец хватает Дейзи за шею и сворачивает ее.
Она по-прежнему лежит у него на руках, с открытыми глазами, неподвижная. Наступает абсолютная тишина. Я слышу только свое сердцебиение в ушах, и больше ничего. А затем раздается наш дружный крик, симфония слез, боли и неверия. Мама чуть не задыхается, захлебываясь слезами.