– Уилл! – визгливо восклицает она. – Я так рада тебя видеть.
– Правда? – Я стою неподвижно, ожидая, когда она отстранится.
Джессика смеется и берет меня под руку:
– Если мы расстались, это не значит, что мы не можем быть друзьями, глупенький.
Я приподнимаю бровь:
– Ну не знаю, Джесс. В последнем сообщении ты сказала, что моей матери следовало сделать аборт. Обычно я не говорю подобное своим друзьям.
Она отмахивается от моих слов. Я надеюсь, она уже скоро выпустит мою руку.
– Мне было больно, Уилл. Ты меня ранил. Но сейчас я в порядке, правда.
Ну да, как же.
– Отлично… Что ж, я, пожалуй, пойду и присяду где-нибудь.
– Идем со мной. – Она тянет меня за локоть. – Я заняла тебе место.
Именно в этот момент входит Оливия. На ней зеленое шелковое платье, которое подчеркивает цвет ее глаз, повторяет все ее изгибы и приоткрывает лишь намек на декольте, тем не менее позволяя легко представить то немногое, что оно не продемонстрировало. Этим вечером она пришла с распущенными волосами, ниспадающими ей на плечи и спину и подчеркивающими ее длинную шею и овал лица.
Как и всегда, ее губы меня будто гипнотизируют. Не уверен, видел ли я раньше, чтобы она пользовалась помадой, но по какой-то причине это открывает во мне целую прорву запретных фантазий. Я хочу увидеть эту помаду размазанной; целовать ее так страстно, что ни один из нас не сможет дышать, а затем отстраниться и взглянуть на ее приоткрытый рот, жадно втягивающий воздух, со следами розовой помады по краям.
Боже, я так сильно хочу ее поцеловать, что не уверен, смогу ли пережить весь чертов вечер без этого. Без ее поцелуя и без всего, что за ним бы последовало. Без того, как мои руки стягивают это шелковое платье ей через голову, изучая каждый дюйм ее тела так, как я мечтал последние месяцы…
Вот только сейчас ее взгляд устремлен на то место, где рука Джессики держит мою, а выражение ее лица, беззащитное и уязвленное, – словно нож в сердце. Я отхожу от Джессики и осушаю бокал.
– Я сяду с мамой, – твердо сообщаю я. Она переводит взгляд с меня на Оливию. В глазах Джессики блестит влага.
– Я вижу, что происходит.
– Ничего не происходит, – отвечаю я, уходя прочь. – Ни с ней, ни с тобой.
– Разве Оливия не прекрасна? – восхищается мама.
Мой взгляд снова перебегает на другой конец зала. Ее зеленое платье мерцает, отражая свет и подчеркивая изгибы.
– Я бы сказал, что ей не хватает одежды, – ворчу я.
– Это платье ей купила я, – говорит она, выгибая бровь. – Оно сидит на ней как влитое.
– Именно так. В этом-то и проблема.
Однако мой взгляд по-прежнему прикован к ней, перемещается от ее бедер к талии, к груди, обратно к ее губам. Я снова представляю себе это: размазанная помада, она, едва переводящая дыхание, лежит подо мной…
А затем чья-то рука накрывает ее подвздошную косточку, хорошо различимую через тонкий шелк, и я на огромной скорости вылетаю из этих мечтаний.
Моя похоть сменяется яростью как по щелчку.
Эван. Она пришла сюда с Эваном.
Какого дьявола она с ним? Она говорила, что он ей неинтересен, что он хотел чего-то более серьезного. Она говорила…
Она говорила, что ей нужен я, а я ей отказал.
Она идет дальше, делает то, что ей необходимо, чтобы это пережить. «Так же, как и я», – проносится у меня в голове, когда я встаю из-за стола, чтобы вернуться к барной стойке.
Когда все наконец занимают свои места, она оказывается за соседним столиком, вместе с Эваном, что дает мне до боли хороший обзор на этих двоих. Судя по всему, он физически не способен держать свои руки при себе, и я бы с удовольствием избавил его от этой проблемы. Всякий раз, как она встает, его глаза устремляются на нее, пожирают ее. Когда она возвращается, он вскакивает, чтобы отодвинуть ей стул, и при этом умудряется облапать своими гребаными руками процентов семьдесят ее тела. И если он еще хоть раз попытается заглянуть в ее декольте, я определенно его прикончу.
Я снова иду к барной стойке и перехожу от пива к виски. Обычно я много не пью, но сегодня особый случай. Либо так, либо я слечу с катушек на глазах у сотен свидетелей.
Нам подают еду, вкуса которой я не различаю. Вручают награды, на которые я не обращаю внимания. Она для меня намного реальнее, чем что-либо еще в этом зале или за его пределами; она – единственное, что я способен замечать.
Никто так не знает ее страхи, как их знаю я. Никто не знает, какая она на самом деле хрупкая и нежная. Все эти люди не знают, что она плачет во сне и прижимается ко мне всем телом так, словно хочет оказаться внутри меня. Но я знаю все это. И несмотря на все наши ссоры, в этом зале нет двух людей, которые были бы созданы друг для друга так, как мы двое. Мой мир целиком построен из искусственных правил, устанавливающих, что я должен другим – отцу, семье, университету. Но почему-то все эти правила исключают из моей жизни то единственное, что для меня по-настоящему важно.