С усилием, но я вышвырнул всё это из головы. Есть здесь, сейчас и то, чем я должен заняться. А тем, что там, снаружи, займусь позже.
Присел возле ближнего ко мне спящего комтура. Или он не комтур? Их же было меньше трёх десятков в остатках Ордена? Неважно.
Седой, замерший надо мной, подсказал:
— Годий. Хороший собрат, всегда готовый подставить плечо.
Но тут же рядом кто-то фыркнул:
— Ха! И готовый выслушать всё, что ты ему скажешь. Ну теперь-то ясно, почему он был настолько хорошим.
Седой вскинул голову:
— Можно ли винить человека за то, что он действовал под принуждением?
Зеленорукий воспользовался тем, что я снял запрет на болтовню.
— Хор-роший вопрос. Нельзя. Ты либо раз за разом теряешь сознание и в итоге сдыхаешь от нестерпимой боли, либо повинуешься.
— Иногда лучше сдохнуть, чем предать братьев.
— Иногда лучше промолчать, чем судить других, — отрезал Седой и был достаточно убедителен, чтобы закончить этот спор.
Я тем временем пытался подстроить свою силу под силу того, кто оставил скрытую печать над Годием. Давалось это непросто, словно отыгрываясь надо мной за ту лёгкость, с которой я получил доступ к печатям контрактов орденцев.
С другой стороны, когда я последний раз работал с трёхцветными печатями? На турнире в городе Меча? Нет, поправил сам себя. Там я лишь создавал их, а с чужими работал немного раньше, в городе Тысячи Этажей.
Честно говоря, тогда было проще. Я тогда был гораздо слабей, меньше знал и умел в Указах, а справился быстрей.
Правда, утешение не очень, сейчас, при виде этих небольших печатей, скрытых на плечах орденцев, я впервые задумался, что, возможно, не только становлюсь сильней и опытней в Указах, но и многое теряю.
Я ведь умел раньше так закреплять печати. Сам научился, сам освоил, но отбросил это умение, позабыл о нём на долгие годы. Потому что так проще, потому что так у всех. А что, если это так, как у всех, было ошибкой? Что, если идти как у всех, делать так, как проще и так, как записано в записях других мастеров Указов — было неправильно?
Не потому ли дух Каори в городе Миражном отказывалась давать мне хоть какие-то советы?
Где грань того, что я должен создать сам, своим талантом, а где грань того, что я должен выучить у других, но так, чтобы не испортить этот свой талант?
Поддавшаяся, наконец, печать позволила на время забыть о сомнениях и вопросах, но я твёрдо пообещал себе вернуться к ним и подумать, не лишился ли я по пути к Предводителю Воинов каких-то уникальных умений и возможностей, отбросив их, как ненужные?
Пока же сосредоточился на печати, в который раз наблюдая, как часть символов Древних исчезает, превращаясь в строки обычного языка. Вслух зачитал главное:
— В чужой печати его имя, символы Верность, Молчание, запреты на раскрытие себя, приказы докладывать раз в месяц.
— Кому? — не выдержал один из комтуров. — Кто заставил его служить себе?
Я проглядывал строки условий, выискивая там имя. Отыскал.
— Рокалим.
— Эрзум, — выдохнул Седой. — Это ублюдок из Эрзум.
Его ненависть поддержали:
— Чтобы их сектанты всех на пилюли пустили!
Я даже покосился в сторону этого жаркого проклятия. А это не чересчур? Тем более, из уст орденца? Но остальные лишь поддержали довольным ворчанием. Видимо, не чересчур.
— Стирай, стирай эту дрянь! Освободи его от этого ярма! — меня дёрнули за плечо, призывая работать.
— Алкай, руки прочь. Больше уважения к нашему молодому магистру, — потребовал Седой.
— Виноват, прошу прощения, молодой магистр.
Я покосился, запоминая лицо наглеца, вернулся к печати. Стирай. Прежде чем стирать, нужно отыскать все символы, которые мне неизвестны, запомнить все необычные комбинации. Где та, которая заставляла прятаться печать? Возможно, здесь есть комбинация, которая обманывала формации очищения Ордена. И, возможно, это вот эти символы, вынесенные в главные условия. Или вот эти.
С остальными более или менее ясно, лишь эти две группы символов мне незнакомы и при этом так и не раскрылись в обычную запись. Значит, неразложимые символы Древних. Их я и перенёс в свои заметки полностью, тщательно проверив все закорючки, и только после этого поглотил силу, вложенную в печать. И свою, и чужую.
Необычное ощущение, странное. Это из-за толики чужой эссенции, к которой я не привык?
И снова мне не дали заняться собой:
— Молодой магистр, вы сделали это?
Я поднял глаза на задавшего вопрос. А вот он на меня не глядел, а прищурившись, вглядывался именно туда, где только что была печать — на плечо лежавшего.