Хотя сегодня Донна была в подавленном настроении после унижения у графа (ещё разбитая статуэтка; не следовало этого делать, но она старалась не думать о ней); пожалуй, она не против того, чтобы Паоло помог вернуть ей уверенность в себе. Вот что она сделает: купит несколько открыток и напишет пару слов в кафе «Репуб-блика», где собирается весь Урбино. Можно взять пирожное, которые они там пекут дважды в день. Или не стоит. Сплошь одно мучное: она определённо толстеет. Джеймс уже проходился на этот счёт, издеваясь над ней в своей завуалированной английской манере, которая заставляет тебя выглядеть идиоткой, если начинаешь обижаться или злиться.
Дорога до кафе проходила мимо дома Рафаэля, теперь превращённого в музей, и Донна удивилась, увидев бронзовую статую художника, голубовато-зелёную от патины, явно перенесённую сюда с её обычного места на пьяцце в начале виа Рафаэлло. Переносить статуи! На минуту это сбило её с толку. Она подумала, что для статуи выбрали странное место, поскольку улица была одной из немногих городских магистралей с интенсивным движением. И кто бы ни отвечал за перемещение, он даже не позаботился, чтобы её почистили от голубиного помёта. И вот загаженный, как обычно все статуи, Рафаэль стоял, подняв палитру и кисти, в ожидании божественного вдохновения. Те, кто занимался переносом, к тому же забыли фигуру девятнадцатого века, которая всегда полулежала у ног Рафаэля, — «Дух Возрождения», представлявшую собой прекрасную полуобнажённую девушку, словно пробуждающуюся от долгого сна.
«Толстый старый философ в тоге больше подошёл бы в качестве символа духа Возрождения, чем хорошенькая девушка», — сказал Паоло об этой аллегорической фигуре. Донна не очень поняла, что он имел в виду, но засмеялась вместе со всеми. Ха-ха-ха. Она не понимала и половины того, о чем, чёрт бы их подрал, все они говорят. Но об этом тоже не могла рассказать отцу.
Что Донна узнала о Ренессансе после шестинедельных курсов и ещё шести недель чтения сценариев? А то, что существуют целые библиотеки, посвящённые ему, а по поводу его датировки до сих пор не могут прийти к согласию! Отчего, на её взгляд, Ренессанс становился не столько возрождением, сколько медленным пробуждением или долгим возвращением в любимые места. Католичка Донна понимала, что и ей суждено рожать, одна из сестёр ждала уже пятого, и если она что-нибудь и знала, так это то, что рождение — вовсе не какой-то чёртов путь, а стремительное, мучительное и кровавое прибытие. Разве только возрождение, вторые роды, может быть менее тяжёлым.
В этот миг Рафаэль подмигнул ей позеленевшим глазом, и опешившая Донна едва устояла на своих высоченных каблуках. Она заметила монеты в перевёрнутом берете у неподвижных ног статуи. Ну надо же! Она ещё никогда не видала, чтобы статуя выглядела настолько живой. Широко улыбаясь, она тоже бросила немного мелочи в берет, на что Рафаэль печально поблагодарил её, приложив позеленевшую руку к позеленевшей груди, и изобразил влюблённость бронзовой статуи, слегка размазав грим, с помощью которого придавал коже такой убедительно металлический вид.
Рядом с горячим шоколадом и стопкой открыток Донна положила на мраморный столик книгу названием вверх: «Придворный» Бальдассара Кастильоне, парня из Урбино, портрет которого нарисовал Рафаэль. Она слышала, как Паоло с Шарлоттой обсуждали её. Донне книга показалась жутко скучной, но она купила её, желая выглядеть человеком, способным увлечься подобной книгой или который, по крайней мере, читает её. Всякое может случиться в такой день, когда тебе подмигивает Рафаэль!
Неожиданно Донна почувствовала, что любит Италию, всё в ней — стариков за соседними столиками, выглядящих так, словно они всегда были здесь, и ощущение, что их деды и деды их дедов вот так же сидели до них. Она не понимала, о чем они говорят, но слух улавливал, как перетекают фразы одна в другую, и речь текучей своей непрерывностью обязана тому, что все слова оканчиваются гласной, что всё связано так, как Донна не могла и представить. Ничто никогда не заканчивается, слово эротично проникает в новое слово, в новую возможность. Это ощущение висит в самом воздухе, полнит окружающее живым дыханием возможностей.
Трое стариков, сидевших на солнышке рядом с Донной, предавались воспоминаниям:
— Другому стукачу неповадно будет портить людям карьеру.
— Двое поплатились.
— Лучший способ разбираться со стукачами. Всегда так было, и всегда так будет.
— Что за песенку пел той ночью американец? — спросил старик с выправкой отставного офицера, который до этого, потягивая джин с пивом, спокойно любовался красивой молодой иностранкой, надписывавшей открытки, Девушкой, которую он последний раз видел шагающей босиком через двор апартаментов Дадо. — Он был стукач…
— Вот какую! «Камтански иптром!»
— «Упал, и башка в лепёшку, дуу-да-дуу-да», — тихонько напел старший из троицы, чей английский был лучше, чем у его приятелей.
— Шляпа в лепёшку, а не башка![41] — поправил бывший военный, любивший во всём точность. После чего, видя насмешливое выражение на лице певшего, засмеялся.
— Никогда не понимал все эти «дуу-да-дуу-да», — сказал первый.
— А что это значит?
— Да ничего не значит, просто бессмысленный припев.
Его приятель, бывший военный, замычал себе под нос:
— Дуу-да… Сразу вспоминаешь Дадо, правда? У него сейчас кое-какие неприятности, у нашего Дадо.
ЧУДО № 11
ПЕНТИМЕНТО
Пройди Донна мимо Каза Рафаэлло[42] несколькими минутами позже, и она стала бы свидетельницей прибытия графа Маласпино, одного из нескольких жертвователей на реставрацию полотна Рафаэля. Джеймс уговорил его присутствовать на церемонии открытия обновлённой экспозиции, которую будет снимать телевидение, но Донне сказать об этом не успел. Шарлотта и оба её помощника, однако, знали о его финансовом участии в проекте, так же как и о его репутации (владельца отеля, общественного деятеля, известного покровителя искусств). Им также было известно, что он с юных лет не жил в Урбино и лишь в эти выходные возвратился из Парижа, впервые за многие годы.
Он прибыл один, никаких фанфар, чего Шарлотта ожидала от итальянских бюрократов, и, когда их представили друг другу, пожал ей руку, склонив голову, будто собирался поцеловать её. Высокий, худощавый, с длинными седыми волосами, зачёсанными назад от высокого лба, в мягкой твидовой паре из тех, что англичане, по представлениям итальянцев, носят в деревне (слишком новой и слишком дорогой для этого) и в белом кашемировом свитере с высоким воротом, чем несколько напоминал пастора.
— Я видела его фото в итальянском «Вог», — возбуждённо сказала Анна, когда графа ещё только ждали. — Ужасно благородный вид — настоящий граф, каким их себе представляешь.
— Даже слишком настоящий! — насмешливо сказал Паоло. — Подозреваю, ретушёр постарался. Небось чуток грунтовочки, замазать трещины и смягчить оригинал, холст поднатянут вот тут? — Он пальцами натянул кожу над своими почти славянскими скулами, отчего ещё больше стал походить на молодого сатира. Или на Пака,[43] подумала Шарлотта. Необходимые усики имелись и козлиная бородка, острая и взъерошенная, как его чёрная шевелюра. Не хватало только рожек и пары заострённых ушей, чтобы довершить его облик сатира. Внешность Паоло, решила она, прекрасно подходила Каза Рафаэлло, где Рафаэль родился и прожил свои ранние годы. Дом принадлежал его отцу, Джованни Санти, преуспевающему независимому живописцу, и сохранил то ощущение домашнего уюта, что так нравилось Шарлотте, как и история (пусть и апокрифическая) о том, как юный Рафаэль поначалу учился растирать пигменты в открытом дворике, в который выходила кухня.