Только после четырнадцатого дубля Джеймс спросил Донну, не нужен ли ей перерыв.
— Нет, я в порядке. Думаю, думаю… — Голос у неё дрожал, она готова была расплакаться. «Возьми себя в руки, несчастная». — Думаю, надо окончательно разобраться с этой фразой. А потом начну сначала, если необходимо. — Она опустила глаза на носки своих туфель и взмолилась: «Господи, ну пожалуйста, если проскочу на этот раз, обещаю, что никогда не скажу ни единого дурного слова об этой старой суке… о Шарлотте, и сегодня же вечером напишу длинное письмо маме, и…»
Она подняла голову и увидела Паоло, единственного, на чьём лице было написано сочувствие. Донне, сознающей свою красоту и не упускающей лишний раз утвердиться в этом сознании, подобно людям в новых туфлях, поглядывающим на себя в стекле витрин, Паоло был подтверждением, что она больше не толстая нелепая девчонка из Торонто. Его глаза, желающие ей успеха, придали сил, и ей удалось произнести весь текст с начала; ни одной проклятой точки с запятой не упустила. Она вся взмокла, колготки прилипли к заднице, бог знает как она выглядела, когда пересекла финишную…
Чёрт! Последнюю фразу произнесла слишком быстро. Она больше не может… не при этих физиономиях… Граф кивает и улыбается, кивает и улыбается…
Когда и оператор одобрительно подмигнул, в мониторах вспыхнула ослепительная улыбка Донны; вслед за ней с облегчением улыбнулся и Паоло. Джеймс прокручивал плёнку назад, проверяя звук и свет, но группа, Шарлотта, все в зале знали: у неё получилось. Озвучивая «Муту» дрожащим голосом невольной свидетельницы, Донна привнесла душу в скучный сценарий, живая говорящая красавица словно слилась с безмолвным образом, о котором рассказывала. Две женщины в кадре: одна на холсте и в деревянной раме, другая на киноплёнке.
Отказ Донны сдаваться даже у Шарлотты вызвал сдержанное уважение. Это было отвратительно, отвратительно, говорила она себе, каждый замечал малейшую ошибку, считая, что может сделать твою работу лучше. Она старалась судить о девушке объективно. Лицо, которое, несомненно, понравилось бы Рафаэлю, но что он открыл бы в этих чертах? «Кого она напоминает мне… другую фатально притягательную женщину. Эмму Гамильтон, вот кого! Ромниевский[50] красочный портрет возлюбленной Нельсона: то же чувственное, с полными губами и румяными щеками, тёмными бровями и римским носом, треугольное, сужающееся к подбородку лицо. Хотя Шарлотта сомневалась, что Донне на роду написано трагически умереть, как Эмме. Если канадка[object Object] глупой, то она просто «разыгрывает из себя дурочку», как выразился кто-то в съёмочной группе, и с её несомненным даром мимикрии вполне возможно, что новые идеи и новый словарь, поначалу отскочив от неё, в конечном счёте могли к ней прилипнуть… как ком грязи, брошенный в стену, подумала Шарлотта, тут же отказавшись от смягчившегося было мнения о Донне.
— Превосходно, Донна! — крикнул Джеймс. — Теперь представь графа Маласпино, затем выйди из кадра, и он отдёрнет покрывало.
«О, этот граф не смутится», — сказала себе Донна, не сомневаясь, что на этой церемонии он чувствует себя так же легко и свободно, как в своём английском костюме. Сама любезность и очарование, привыкший к всевозможным официальным мероприятиям (как она знала), он послал камере улыбку профессионального лицемера-политика, а затем заговорил о том, с каким восторгом он и его супруга оказывали финансовую поддержку реставрации.
Бла-бла-бла… Донна сладко смотрела на него, подняв брови в простодушном внимании. «С каким наслаждением, — думала она, — я вонзила бы свои пятидюймовые шпильки в его сонные глаза. Наступила на его длинный нос. Как это Шарлотта назвала его? Патриций. Я б схватила за его длинный патрицианский член, такой же, наверно, длинный, как его патрицианский нос, и отхватила бы то и другое обычными ножницами».
Граф Маласпино протянул руку, ни на миг не отводя глаз от объективов телекамер, и отдёрнул бархатный занавес, скрывавший «Муту».
— В заключение.
Секунду пожилая уборщица стояла в толпе зрителей, в следующую прыгнула вперёд — то ли к портрету, то ли к графу или к ним обоим. Яростно ударила графа в лицо, которое залилось кровью, пронеслась дальше, так велика была сила прыжка, и пропорола кремовое горло рафаэлевской «Муты», выхватив дюймов шесть холста. Потом повернулась к толпе собравшихся: грудь тяжело вздымается, на руках кровь, дикие глаза прищурены. Это был миг фатального всеобщего оцепенения, один из тех, что, когда к ним возвращаешься в памяти, растягиваются в часы. Затем уборщица рванулась прочь.
— Нож! У неё был нож!
— Нет! Это её ногти, я видела их — когти!
Донну не слишком шокировало, что в душе она радовалась тому, как была прервана речь Маласпино. Теперь граф Неотразимый просто стоит там, на неотразимой харе кровь, и на неотразимом костюмчике кровь, сегодня уже больше не повитийствует, нет, сэр! Девушка обвела взглядом взволнованные лица вокруг. Скандал! Насилие! Все довольны, надоела им эта бесконечная говорильня, никого не колышет, что стало с картиной… кроме Шарлотты. Донна не могла поверить. Мисс Щепетильность смотрела на Рафаэля такими глазами, белыми, пустыми глазами! Можно подумать, зарезали ребёнка!
В полной тишине, повисшей в зале, отчётливо слышалось эхо шагов убегавшей уборщицы, которая была уже в холле. Вдруг все закричали, засуетились. Двое охранников бросились вдогонку уборщице. Шарлотта увидела, что Лоренцо говорит с тремя мускулистыми мужчинами в неброских тёмно-серых костюмах, и вскоре троица двинулась вниз, в холл, вслед за охранниками. Донна пыталась протиснуться сквозь толпу к Паоло, обычно оживлённому, но так переживавшему за неё, когда она боролась со сценарием. Всё, что она хотела, — это поблагодарить его за поддержку. Или… может, не только. Но публика, жаждавшая увидеть, что случилось с графом, останавливалась, чтобы пожать ей руку, поцеловать в щёку, потрепать по волосам, похлопать по плечу и сказать, какая она brava ragazza, bella ragazza,[51] словно хорошенькая девушка послужила талисманом, уберёгшим высокого аристократа от большей беды.
Паоло хотелось стиснуть Донну в объятиях, погладить, увести куда-нибудь, где они могли бы быть одни. Он представлял, как слизывает с неё пот под грудями, между ног. Он на секунду зажмурился и попытался думать о чем-нибудь другом. Лак. Грунтовка. Когда снова открыл глаза, стена урбинских VIP-персон надвинулась на Донну, отжав её назад, в круг людей вокруг графа и его озабоченной жены, жадно пялясь на кровь на его пиджаке и поздравляя Донну с мужественным поступком.
Мута остановилась перевести дыхание и почувствовала, как пол под её ногами сотрясается. Погоня быстро приближалась. Она повернулась и побежала, ведя их из зала в зал, из комнаты в комнату, и за её бегством следили стены с ангелами, святыми и шепчущимися придворными, которые, знала она, никогда не выдадут её. Она стирала пыль с каждой улыбки и раны, с каждого измученного тела в этих рамах.
Здесь, на северной стороне, самой дальней от Двора Славы, дворец сдавливался скалой, огромным каменным отростком которой казался сам. Комнаты принимали необычные формы, огибая её, и самые необычные были вокруг второго двора. Они становились всё меньше и меньше, образуя путаный лабиринт гардеробных, вестибюлей и личных часовенок, соединённых винтовыми лестницами внутри дворцовых башен-близнецов. В центре этого лабиринта находилась самая маленькая из всех комнат дворца — крохотный кабинет герцога, где некий маг инкрустации сумел уместить все символы ренессансной культуры в пространстве размером не более приличного буфета. В кабинете не было мебели, не было ничего, кроме идей; его стены от пола до потолка были покрыты сценами со сверхъестественной перспективой, преодолевавшей плоскость поверхности. Стенные шкафы trompe l'oeil[52] с решётчатыми экранами, казалось, открываются в комнату с полками, уставленными trompe l’oeil мандолинами и trompe l'oeil измерительными инструментами. Trompe l’oeil белка грызла орех на trompe l'oeil балконе, а дальше простиралось целое trompe l'oeil царство, славящее превращение Федериго из воителя в мирного человека. Это был центр, сердце дворца. Без всякого преувеличения.
50
Ромни Джордж (1734–1802) — модный в Англии конца XVIII в. салонный художник-портретист. Избегал любого проникновения в характер и чувства изображаемого человека. Был болезненно увлечён Эммой Харт (ставшей впоследствии леди Гамильтон) и написал более пятидесяти портретов «божественной Эммы» в самых разных видах, от вакханки до Жанны д'Арк, почти всё по памяти.