Калитка была отворена, что было необычно для столь позднего часа. Донна это знала. Она остановилась у входа и прислушалась. Как будто звук быстрых шагов? Или голоса, шепоты, глухой, задыхающийся, неровный шум, будто волны набегают вдали. Она шагнула вперёд на звуки, туда, где медленно уходящая вниз тёмная спираль пандуса освещалась только луной. Донна сделала несколько осторожных шагов и оперлась рукой о кирпичи. Пальцы прочитали надписи на стене: замысловатые письмена прошлого, свою грубо нацарапанную надпись.
Вот, опять — шёпот. Ближе. Донна застыла, парализованная страхом, — снизу наползает тьма, и сзади — шаги.
Щёлк! Свет полыхнул как выстрел. Поток итальянских слов гремел, повторяемый, усиленный эхом в туннеле пандуса: «Pezzo di merda! Putta! Putta! Stronza! Stronza! Viperetta!»[79] Следом из-за поворота стены вынырнул старый сторож.
— Извините меня, но вы не видели бегущей женщины?..
Донна осеклась, когда старик угрожающе поднял палку и, наставив на неё, пошёл вперёд, как краб, выставивший клешню, пока не остановился ниже её на плоской ступеньке. Тыча палкой в Донну, он заставил её отступить. Пришлось снова подняться наверх и выйти на улицу, тогда он с лязгом захлопнул перед нею калитку и запер её, бормоча, как она правильно поняла, ругательства. Однако она была уверена — почти уверена, — что, пока не появился сторож, впереди неё в спиральном пандусе был кто-то ещё. Если немая, то, возможно, у неё был ключ от калитки, и в таком случае теперь она уже где-то на Рыночной площади. Донна бегом возвратилась той же дорогой назад, замешкавшись лишь у городских ворот, где останавливались машины и междугородные автобусы, высаживая пассажиров. Каждые день прибывали новые паломники, большей частью женщины, толстые и смуглые, все в чёрном, как вдовы. Чёрные вдовы, ищущие спасения, благословения, укрепления в вере, задержали Донну на несколько минут, прежде чем она смогла перебраться через площадь к входу в спиральный пандус. Его нижняя калитка была теперь закрыта на замок. Не могла ли немая спрятаться на подземной автостоянке? Если так, то она в ловушке. Уступая дорогу автобусу, медленно выехавшему справа, Донна подняла взгляд и увидела Муту, смотрящую на неё из автобусного окна; её античным чертам не очень подходила подобная современная рама.
— Стойте! — закричала Донна. — Стойте!
Она бежала за автобусом, стуча кулаком в его заднюю стенку, пока он не набрал скорость и не укатил прочь.
— Чёрт!
Кулак у Донны болел, а после такого прилива адреналина осталось ощущение тошноты и слабости. Люди глазели на неё, глупую иностранку. Она медленно побрела к пансиону Шарлотты. Чувствуя необходимость выкурить сигарету, она остановилась на виа Мадзини и сунула руку в карман. Зажигалки не было. Должно быть, выронила где-нибудь на улице. Чёрт, чёрт, чёрт!
На одном из перекрёстков из боковой улочки вышел худой человек в сером костюме, и Донна окликнула его, вспомнив два из двадцати итальянских слов, которые знала: «Permesso, Signor!»[80] — и показала на сигарету. Пока он держат перед ней зажигалку, она едва взглянула на него, и если бы её попросили описать его, она не смогла бы это сделать. У неё осталось смутное впечатление общей серости, и все, пожалуй, разве что, может, рука с зажигалкой была мускулистой да походка, когда он удалялся, — пружинистая, спортивная. Но так ходили многие итальянские мужчины — показать бёдра. Паоло шаркал при ходьбе. Мысль о Паоло заставила её улыбнуться и напрочь забыть о худощавом сером человеке, появившемся из ниоткуда, чтобы она могла прикурить.
Шарлотта ждала в холле уже двадцать минут, когда Донна наконец вернулась.
— Потеряла её… Она вскочила в автобус на Рыночной площади.
— Номер запомнила?
— Не до того было, я пыталась остановить автобус, кричала водителю.
«В этом вся она: вообразила, что он остановится», — подумала Шарлотта.
— Куда он поехал… не на юго-запад?
Значит, в сторону Туфо и Монтесоффьо, куда Шарлотта шла в тот день, когда попала на ферму Прокопио.
— В чем дело, Шарлотта? Это имеет для вас значение?
В обычных обстоятельствах Шарлотта смолчала бы, не открыла карты. Но сегодня вечером она для разнообразия испытывала чувство общности с канадкой и потому, поощряемая удивлением в широко раскрытых глазах Донны, принялась рассказывать о своих подозрениях относительно немой женщины, приносившей цветы к иссечённой пулями двери в Сан-Рокко.
— Вы думаете, это, возможно, та же женщина, которая погубила картину Рафаэля?! — загорелась Донна. — Давайте отыщем её! Я подыхаю со скуки, жду, чтобы что-нибудь произошло! Как насчёт завтрашнего утра, а? Поехали, Шарлотта! Развлечёмся!
— Утром мне надо будет написать отчёт о повреждениях, нанесённых Рафаэлю, и отправить факсом начальству в Лондон, — ответила Шарлотта, уже сожалея о том, что доверилась девице. — Потом у меня ланч с графом Маласпино.
— Неужели? С графом? Желаю удачи.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего… Знаете, если я не понадоблюсь завтра Джеймсу, то могу поехать одна и, вроде того, проверить это Сан-Рокко, опередить копов!
— Полицейских? Как они… Я никому ничего не говорила… только тебе…
— Ну да, но они всё равно узнают, рано или поздно, правильно?
Возразить на подобное рассуждение было нечего, и Шарлотта сказала:
— Если можешь подождать один день… я постараюсь освободиться послезавтра днём…
Донна расплылась в бескрайней «колгейтовской» улыбке.
— Отлично! Я зайду за вами в двенадцать-час послезавтра.
— А пока… можешь… — Шарлотте трудно было просить Донну. — Могла бы ты… помолчать об этом?.. Пусть это будет нашим секретом…
— Секретом? Почему?
— Да так, нипочему… Просто я думаю… лучше, чтобы об этом знало не слишком много людей.
Шарлотта вошла в свою комнату на верхнем этаже пансиона, в мансарде, которую она выбрала за вид на тянущиеся вдоль горизонта городские черепичные крыши. В первую свою ночь в Урбино она с восторгом смотрела на ласточек, которые с писком проносились на уровне глаз; их мелькающие на фоне лунного серебра чёрные силуэты напоминали треугольных воздушных змеев. Но она жила здесь достаточно долго, чтобы успеть пожалеть, что выбрала эту комнату. В любую погоду в ней было жарко, темно и душно, слишком сладкий аромат травяного чая и яблок её одиноких завтраков никогда не выветривался. «Ромашка — запах пугливого среднего возраста», — подумала она, подходя к крохотному окошку и распахивая зелёные деревянные ставни, которые консьержка плотно закрывала каждое утро.
Тут же в окно ворвалось дымное благоухание жарящихся каштанов, поднимавшееся от ларька внизу, и развеяло её клаустрофобию.
Она сунула в кружку кипятильник, приготовила чай и стала просматривать свои заметки к реставрации «Муты», толстенную папку, изумившую Паоло, особенно когда он прочёл страницы, посвящённые немоте.
— Шарлотта, мы что, реставраторы-логопеды?
— Нет, — ответила она. — Нет… но… думаю, Рафаэль хотел показать нам, каково это — молчать, и как само молчание входит в человека то ли из-за потери им способности говорить, то ли… от невозможности общения. И если шрам над глазом связан с её немотой, с причиной, вызвавшей её, это может помочь нам.
«Немота подобна сфинксу, — читала сейчас Шарлотта Цитату, выписанную ею из книги, посвящённой этому предмету. — Влекущая и тревожащая, эта молчаливая загадка смотрит на нас с вызовом, это тайна, которую даже специалисты по нарушениям речи не могут разгадать». Она внимательно рассмотрела первые фотографии Рафаэлевой немой, которые Паоло сделал вскоре после того, как смыл потемневшие слои лака и краски, нанесённые в старину прежними реставраторами. Губы сжаты ещё упрямее, шрам ужасен. Ничего удивительного, что городской совет пожелал вновь скрыть его!
Через несколько страниц она нашла следующую запись: «Лечение истерической, или функциональной, немоты может повлечь за собой агрессию. Одна пациентка заявила, что намеренно отказывалась говорить, не желая расставаться с чувством злобы. Если бы она высказалась, облекла свою молчаливую злость в слова, её гнев улетучился бы, потерял накал. Когда пациентку успешно излечили от немоты, она стала буйной и полной ненависти. Ни за что не хотела выписываться из больницы и возвращаться домой, боясь, что совершит дикие преступления против тех, на кого возлагала ответственность за свою немоту».