Выбрать главу

— Что там он говорил обо мне? — спросила она.

— Ничего. Просто… да забудь.

Паоло не хотел, чтобы что-нибудь отравляло ему время, когда он с ней. В голове у него было одно — произвести на неё впечатление, очаровать, флиртовать, во что бы то ни стало удержать рядом. Так или иначе ослабить напряжение, возникшее между ними за последние недели. Ему плевать было, что Донна ничего не смыслит в искусстве, Италии, истории, политике, над чем потешались его университетские друзья, потому что он устал от истории, а особенно от итальянской политики. Только позавчера он услышал о скандале, в котором был замешан продовольственный консорциум, на который периодически работал его отец. «Это могло случиться в любой день, — признался отец. — Тебе самому нужно быть готовым. Папа сделал ошибку, послал чек вместо наличных. Не тому человеку».

Первое, чему учил его отец, ещё давным-давно: если хочешь дать взятку, нигде не оставляй подписи. Грязь можно отмыть, от слов — откреститься, они улетят с ветром, как птицы, но carta canta, бумага поёт! Что ж, Паоло нашёл собственный способ заставить «бумагу петь». Когда-нибудь, когда они лучше узнают друг друга, когда он будет уверен в ней, он всё расскажет об этом Донне.

— Кто это? — спросила она, указывая на пожилого человека несколькими рядами впереди, который обернулся и долгим взглядом посмотрел на группу молодых людей.

— Дедушка Фабио.

— Его лицо показалось мне знакомым… Забавно — позапрошлым вечером, в кафе? Я видела его, этого старикана, за соседним с нами столиком. Фабио ни словом с ним не перекинулся.

— Они не разговаривают. Старик — упорствующий фашист.

— Да-а?

Равнодушие, прозвучавшее в её голосе, сказало ему, что для неё «фашист» — не более чем обидное словцо, брошенное в пылу игры или которым награждаешь школьного учителя, наказывающего за то, что ты пишешь в библиотечных книгах. Не отягощённое памятью, не то что в Италии. Он разглядывал её профиль, почти закрытый волной свесившихся волос. Кроме как у девушек с юга, никогда он не видел таких волос, настолько чёрных, что они поглощали свет. Он мысленно внушал ей посмотреть ему в глаза своими глазами той же глубокой черноты, что и волосы, но она упорно не сводила их с фигуры в пышном одеянии, подошедшей к столу перед мумиями.

«Великий Барраго» щеголял в тяжёлой мантии до полу, сверкавшей разноцветными блёстками, наверно скопированной с портрета Сулеймана Великолепного, императора Константинополя и наследника Византии.[106]«Маги, волхвы всегда являются с Востока», — думал Паоло. Следом за Барраго вышел невзрачный человечек в синем костюме и белом халате поверх него.

— Профессор Андреа Серафини! — объявил Барраго. — Вместе с ним мы сейчас посмотрим, какие чудеса можно произвести одной лишь ловкостью рук и при помощи таких приборов, как лазеры и голографические установки.

Серафини поднялся на трибуну.

— Лазер, — заговорил он, стоя слишком близко к микрофону, отчего его слова сопровождались фоном и треском, — это свет, усиленный, чтобы испускать когерентное излучение в инфракрасной, видимой и ультрафиолетовой областях электромагнитного спектра.

Потом он сказал:

— Голография — это метод создания трёхмерного изображения, обычно при помощи когерентного излучения лазера, совмещённого с фотопластинками.

Далее он сказал:

— Голограмма возникает под воздействием луча лазера, который разделяется и формирует на фотопластинке интерференционные образы.

«С равным успехом он мог бы сказать: „Абракадабра! Алаказам!"» — подумал Паоло, глядя на восторженные лица вокруг. Большинство собравшихся ожидали увидеть настоящее чудо.

Вместо волшебной палочки у Барраго был длинный факел, который он направил на одетую мумию в центральной нише, размахивая им как хормейстер, управляющий хором мертвецов.

— Преподобный Лоренцо Пеккато, изобретатель некрополя.

Электрический свет в люстрах над головой потускнел, и Донна затаила дыхание в предвкушении чего-то необычного. Несмотря на прохладный приём Фабио и его друзей, она получала удовольствие от происходящего. Она чувствовала малейшее движение бедра Паоло, прикосновение его плеча, когда женщина рядом с ней потеснила её, чувствовала, как его золотые часы свободно болтались на его тонком смуглом запястье.

На сцене ничего не происходило. В похожем на пещеру побелённом помещении ораториума царила полная, мёртвая тишина, которую, казалось, можно потрогать. Потом мерцающий призрак или душа преподобного Пеккато отделилась от его мощей и на краткий миг подняла прозрачные руки в жесте благословения.

Женщина в первом ряду с воплем вскочила на ноги и тут же свалилась в глубоком обмороке. Призрачный преподобный повёл туманной рукой в сторону мумии — как считалось, молодой дамы, умершей во время кесарева сечения. Секунду спустя её пустые глазницы наполнились кроваво-красными слезами.

Церковь взорвалась криками женщин, руганью мужчин, рукоплесканиями, изумлёнными восклицаниями, яростными и столь же восхищёнными голосами. Бурный спор разгорелся из-за того, считать ли это шоу (или попрание святынь) очень передовым (или немыслимо кощунственным). Двое членов братства Блаженного Упокоения, которые раньше управлялись в ораториуме, горько жаловались соседям. Они считали, что нужно прекратить спектакль, пока не стало поздно. Кое-кто предположил, что всё уже «зашло слишком далеко».

Паоло, который прекрасно понял, каким образом с помощью лазера и голограммы устроили фокус с призраком преподобного и слезами мумии, размышлял, чей призрак стоило бы вызвать: Рафаэля, чтобы он направлял их реставрационные работы? Или саму «Муту», чтобы она намекнула на происхождение её скрытого шрама, — и воспользоваться случаем для выяснения истины и для примирения.

Серафини вышел вперёд и снял покрывало с находившихся на столе пробирок, циркуля и бунзеновской горелки.

— Мэр Урбино попросил меня дать научное объяснение разнообразных так называемых «чудес», происшедших недавно, — начал он, потом помолчал, выжидая, пока публика утихнет. — Чудес, наподобие случившегося с затвердевшей кровью, которая на прошлой неделе в Урбании вновь стала жидкой, и вашего собственного «чуда» с картиной Рафаэля.

Его тонкий гнусавый голос в сочетании с ироническими кавычками, которые он всякий раз употреблял, произнося слово «чудо», создавали впечатление, будто он негодует на какую-то мелкую неприятность: муху в супе, растянувшийся мешковатый кардиган, ещё больше уродующий его и без того плохо скроенный пиджак.

— Эти чудеса имеют долгую традицию — наподобие возвращения крови текучести, случающегося всякий август в церкви Амазено под Неаполем, на празднество Сан-Дженнаро.

Он жестом указал на подставку с пробирками, наполовину заполненными застывшим составом разнообразных оттенков коричневого: от желтоватого и оранжеватого до ржавого, не слишком отличавшегося цветом от густой шерсти, настойчиво лезшей из-под манжет его рубашки и кустившейся на пальцах чуть не до самых ногтей. Деревянные, нескладные движения профессора и мохнатые руки, непропорционально крупные для его тела, напомнили Донне о музее, который она посетила в Англии; там чучела животных были обряжены в человеческую одежду и изображали разные сценки. С интересом разглядывая выразительный конопатый и подрагивавший нос Серафини, она решила, что из него получилось бы чучело ищейки, но потом смягчилась, видя, с какой тоской он глядит на публику, не ожидая, что его поймут.

— Вы были свидетелями того, как Альфредо Барраго применял наиновейшие технологии, — провыл Серафини несколько осуждающим тоном. — Но я в своих экспериментах намерен прибегнуть к методам, которыми пользовались средневековые плуты, добиваясь простейшего, но эффектного перехода вещества из одного состояния в другое.

— Какой такой переход, о чем он? — шёпотом спросила Донна Паоло.

— Переход из одного состояния в другое означает изменение вещества: твёрдого в жидкое или жидкого в газообразное, — ответил он. — Или живой материи в неживую, а затем обратно в живую… что, разумеется, невозможно.

вернуться

106

Сулейман I Кануни (Сулейман Великолепный) — турецкий султан (1494–1566).