На какие-то считанные минуты, взобравшись на вершину, охотники позволили себе минутную передышку, вытирали шапками мокрые лица, пили из фляжек, говорили все вместе, не слушая друг друга, перебивая, кто-то упрекал товарища за нерасторопность, кто-то жадно ел снег, и Петр вместе с другими что-то тоже говорил, спорил, смеялся, торопливо докуривал сигарету.
И снова, по команде, бежал куда-то вперед и дальше, стараясь поддержать в себе то самое ощущение общего дела, общего приподнятого настроения, азарта, но это уже получалось у него автоматически, хотя он изо всех сил старался не выпасть из игры.
Но чем дальше он бежал, чем азартнее звучали голоса вокруг, чем, очевидно, ближе была развязка, хотя зверя, на которого они охотились, он не видел до сих пор, - тем все больше и больше им овладевало странное чувство неучастия и даже своей ненужности в происходящем вокруг.
Куда он бежит? Зачем? О чем кричат охотники? Что хотят от него лично? Что он должен тут делать?
Стволы деревьев мелькали перед ним, и еще он видел спины охотников, обгонявших его, слышал возбужденные хриплые голоса.
И он в последний раз попытался снова войти в общий ритм, забыв обо всем, убедить себя, что и сегодня - все это прекрасно - как уже бывало не раз, как всегда - охота, зимнее утро в лесу, да, все было на самом деле прекрасно, и охота, и зимний лес, и товарищи, и фляжка, передаваемая друг другу, и лай собак, и снежная пыль на лице.
Все это так.
Все существовало.
Но он уже точно знал, что все это - отдельно от него, само по себе, и что теперь все его попытки причастить себя к этой гармонии уже бесполезны.
Он отставал, постепенно переходя на шаг, потом совсем остановился, тяжело привалившись к стволу.
Снял шапку.
Слипшиеся мокрые волосы. Пот застилал глаза.
С трудом переводя дыхание, он смотрел прямо перед собой - там, впереди, с гиком, свистом, вздымая за собой снежные буруны, как солдаты Суворова в Альпах, съезжали в глубину оврага охотники, вот они исчезли ненадолго, чтобы снова появиться на дне лощины, продолжить подъем уже к другому холму, следующему.
Петр сначала услышал собачий лай, опустил глаза. И замер от неожиданности.
Прямо перед ним стояла собака, рыжая, белые пятна на лбу и на боках.
С ходу перевернулась, исчезла в глубоком снегу. Выскочила рывком.
Она носилась у ног Петра, не сводя с него преданных, чего-то ожидающих глаз.
Ей явно не стоялось на месте. Она отбегала в сторону, как бы призывая Петра следовать за ней, возвращалась, терлась у валенок.
Петр опустил руку, потрепал собаку - она, довольная хотя бы таким проявлением внимания, лизнула Петра в ладонь, подпрыгнула, пытаясь - не всерьез, а так, играя, схватить его за край рукава.
Петр поднял руку - собака прыгнула еще выше, не достала, завалилась в снег, вскочила, отряхнулась. Петр улыбнулся.
Казалось, они теперь одни в лесу.
Собака бежала чуть впереди Петра, он шел за ней, она возвращалась, если забегала вперед, задирала вверх голову, как будто ждала каких-то приказаний к действию, но Петр ничего не приказывал, не играл особенно с ней - лишь изредка нагибался, трепал собаку за шею, держал в руках вытянутую, умную морду, что-то говорил ей - собака, естественно, ничего не поняла, кроме одного: этот человек только что устало стоял, прислонившись к дереву, и не обращал никакого внимания ни на нее, ни на что вокруг, а теперь он идет с ней рядом, ласково и сильно треплет ее рукой - собаке это нравилось, - рука у человека была - сразу видно - умелая, а говорил он громко, улыбаясь при этом чему-то, наверно, своему, но и собаке тоже перепало от его улыбки, ибо людей вокруг она не видела - было их в лесу двое, она и этот человек, обрадованный вдруг чем-то, веселый, напролом идущий сквозь кусты по глубокому снегу.
Катя проснулась среди ночи, как от толчка.
Она ничего не могла сообразить.
Ветер раскачивал занавеску.
На другом конце тахты, все так же сидя, дремал Саша.
Катя быстро встала, расстегнула молнию сбоку. Опять застегнула и начала собираться.
Туфли, туфли, где они? Вот одна, а вот другая. Плащ - вот и плащ. Белый плащ, родной, вот, нашелся, висит в комнате чужой, кто его повесил? Не помню, чтоб я вешала. Вот и готова. Все пуговицы на плаще застегнуты.
А он - спит.
Так спешно она собиралась. Куда? У окна стоя. Куда?
Три часа ночи.
Пустая улица внизу. Цветочный магазин - ЦВЕТЫ - и не выключают на ночь зеленые буквы.
Да, а он спит. Надо, конечно, уйти. Но куда? Внизу - ночь, пустая улица, тишина - вот так случается.
Ни машин, ни последних (или первых) прохожих. Птицы где-то пели, где-то в липах, по дворам или на бульваре.
Катя присела за стол, положила голову на руки, поднялась, посмотрела на спящего Сашу и, осторожно, чтобы не разбудить его, легла рядом.
В плаще, без подушки. Примостилась так, чтобы занять как можно меньше места.
Саша среди ночи открыл глаза. Хотелось пить. Он увидел перед собой туфли, Катю, спящую.
Взял подушку и прилег рядом с Катей, обнял ее. В платье, в плаще. Лицо у нее было сердитое. Катя не проснулась.
Утром Саша проснулся первым. Катя спала все с тем же серьезным и сердитым выражением на лице.
Осторожно, стараясь не задеть, не разбудить ее, Саша встал.
Первым делом надо было отсоединить всю автоматику, которая через пять - десять минут должна была сработать, начиная от звонка будильника, музыки, грохота открываемой двери балкона, а надо, чтоб сегодня было тихо. Никакой автоматики. Пусть спит.
Саша оторвал от будильника два тонких провода.
Саша выскочил на улицу - в тапочках на босу ногу, в домашних штанах.
Утро, раннее, летнее.
Настроение у него - Бог весть отчего было прекрасное, и утро было очень хорошее - солнце, но еще прохладно.
Дворники поливают из шланга. Чисто, пустынно.
Он купил все газеты. Забежал в магазин. Вот сыр. Вот хлеб. Вот свежее молоко. Вот - где бы цветы достать?