Одиннадцатое: уменьшить число караулов.
Двенадцатое: уволить в запас семейных нижних чинов, а также призванных в 1902 году.
— С этой петицией выборные ходили к коменданту крепости генералу Ирману, — усмехнулся Назимов.
— А что им ответил Ирман? — спросил я.
— Выгнал в шею, — осклабился Штер.
— Напрасно. В этом списке много законных, вполне обоснованных требований, — возразил я. — Их следовало удовлетворить.
— Не нужно потакать им, Леша, — мягко сказал Назимов. — Стоит лишь сделать маленькую уступку, как они потребуют большего. В октябре девятьсот пятого с этого начали. А потом принялись громить офицерские квартиры. Нас с тобой не было здесь. А вот Альберт Карлович видел собственными глазами…
— И вспоминать не хочется этот всефлотский позор, — подхватил Штер. — Офицеры прятались от оголтелой матросни, как бабы, в чужих квартирах. Мой тесть с женой и дочерью едва успели выбежать на улицу, как их флигель запылал с трех сторон.
— А ведь можно было избежать этого, если обращаться с матросом по-человечески, — угрюмо проговорил я.
— Не понимает матрос хорошего обращения, Алексей Петрович, — сказал Штер. — Ему кнут надобен.
— Ну это вы перегнули, Альберт Карлович, — поправил его Назимов. — Иногда не мешает прибегнуть к ласке и посулить…
Вестовой принес вино и бокалы. Молча поставил на стол. Вышел.
— А ведь к тому дело идет, Константин Андреевич, матросы опять голову поднимают, — задумчиво произнес Штер, разглядывая на свет бокал с вином. — Я не забыл еще, как палил «Жемчуг» из пушек по казакам, разгонявшим толпу.
— Неспокойно стало на флоте, — согласился Назимов. Изящным движением коснулся салфеткой рта и, помолчав, продолжил: — Я не говорю о «Грозовом». У меня — порядок. Смутьянов я списываю в Сибирский флотский экипаж, оттуда беру тихих парней, только что из деревни. Темными людьми управлять легче. Напрасно обучал ты их азбуке, Леша. Они у тебя стали слишком грамотные.
Мне нравилось в Назимове многое: ровный характер, манеры, шрам на щеке. Но то, что он сейчас сказал, — не понравилось.
— Ты не прав, Костя, — возразил я. — Корень зла в том, что мы, офицеры, противопоставили себя матросам. А интересы нижних чинов и наши должны быть неразделимы. Нужно знать нужды матросов. Ведь они заслужили человеческое отношение. Ведь мы воевали вместе…
— Вы чрезмерно либеральны, Алексей Петрович, — холодно усмехнулся Штер, — и проповедуете теорию этого оригинала адмирала Макарова. Она устарела. Наступило время, когда флоту нужна железная рука. А то, чего доброго, вы еще предложите нам есть из одного с матросами бачка и слушать, как они чавкают. Бр-рр! У меня есть своя метода, — продолжал Штер, — держать нижних чинов в узде, в непрерывной строгости, не давать никаких поблажек, никакой вольности. Давить на них последовательно, ежедневно, без передышки и приучать их к этому состоянию…
— Надо знать природу и характер русского человека, Альберт Карлович, — прервал Штера Назимов. — Он отличается многотерпением, стойкостью, выдержкой. И в то же время — это паровой котел, который может взорваться. Нужна гибкость, барон. Так, как вы, нельзя.
— Я не умею и не желаю нянчиться, Константин Андреевич, — ответил Штер.
Все более неприятен мне становился заносчивый барон. Это был высоченный, белобрысый лейтенант с розовым лицом и холодным взглядом серых, с льдистым оттенком глаз. Я и Костя Назимов по старой традиции носили усы. Штер был всегда гладко выбрит. И это почему-то раздражало меня.
— Так рассуждают наши адмиралы и некоторые старшие офицеры, которые не считают матросов за людей, — сказал я. — Мы же, начальники, должны видеть в каждом из них человека.
— Этим увлекаться не стоит, — отставив в сторону недопитый бокал, заметил Назимов. — Матросы — люди, но с другим складом ума, чем мы, и иными интересами. Забывать это или мешать всех вместе — невозможно. Но вот что, господа, хватит политики. Давайте выпьем…
Разошлись, так и не придя к единому мнению.
Еще более удрученный, возвращался я на «Скорый». Холодно и недружелюбно косилась луна на почерневшую бухту. От воды поднимался серый, прозрачный пар. Холод властно охватывал тело, проникал внутрь.
Во Владивостоке все мне напоминало Вику: залив, подернутый голубоватой дымкой, коричневые сопки в лучах заходящего солнца, знакомый маяк. Если я шел по Светланской, всегда многолюдной и праздничной, мне почему-то казалось, что вот-вот я увижу ее. Все, вплоть до запаха пыли на улице, вызывало в моей памяти воспоминания о ней. Не раз стройная фигурка идущей навстречу женщины приводила меня в волнение, когда я находил в ней сходство с Викой…