И тут он понял, что хоть и думает обо всем этом, но совершенно не хочет обвинять Витковскую. Скорее наоборот, как спортивный болельщик, оценивает ее успех и радуется ее победе — смогла же она вытащить его из дома!
Он решил извиниться. «Войду в класс и, если она там, попрошу прощения. Пусть поступает как хочет. А если все-таки простит, значит, она умный и хороший человек… И больше никогда не повторю такой глупости».
Шагая из гардероба вверх по лестнице, он размышлял: «Ведь это совсем не обязательно с ней танцевать татарский танец или есть монпансье. Просто она живет с тобой в одно и то же время, в одном и том же городе; мы учимся в одном классе, я каждый день могу видеть ее, разговаривать… если, конечно, этот Головко не перетащит ее в свою школу… Нет же, врут они все. Не может он этого, не может! Как это, наша школа — и без Витковской? Даже не представить. А главное — зачем? Кому от этого лучше?»
Шульгин вошел в класс и понял: Витковской еще не было. Трое стоят у окна, двое стирают с доски, Ионин и Аристов играют в футбол, а остальные что-то переписывают.
Тут же примчались наполеоны. Вихрем ворвались в класс, хохочущие, красные, в помятых пиджаках — по дороге, видно, боролись, — и впервые в жизни Шульгин позавидовал им, что они всегда вместе. Посмотрел на Достанко, тот весело подмигнул ему и сжал собственные ладони — поздоровался.
— Привет, Потерянный! — закричал он. — Что это, юноша, с вами? Вы еще никогда не являлись так рано! И вид бессонный, и головка, наверно, болит? Одним словом — Потерянный!
— Все мы в чем-то потерянные, — тяжело вздохнул Поярков, и Шульгину показалось, что даже теперь, в эту минуту, он думает о своем росте. Но Поярков стоял возле парты, не тянулся, как вчера, и снова был прежним знаменитым фотографом и признанным балагуром.
Достанко не обратил внимания на его слова. Он продолжал трещать:
— Да, после того как, вооружившись кольтом и вскочив на коня, он с ковбойским видом преследовал Витковскую, долго спать нельзя.
Несколько человек засмеялись. А маленькая чистенькая Людочка Силич деликатно спросила у Достанко:
— Коленька, скажи, пожалуйста, что потерял Сережа?
— То, сладкая, чего ты никогда не имела и не будешь иметь, — в тон ей ответил Достанко.
— Спасибо, Коленька, за исчерпывающий ответ, — сказала Силич. Она гордо подняла голову и, будто маленькая гусыня, отошла к своей парте.
Тут же снова засмеялись. Но смех был явно подозрительного свойства.
Шульгин поморщился и уселся на скамейку. Прикрыл глаза от удовольствия — ведь оказалось, что меньше всего он боялся разговоров.
— У вас тут шутят? — нахально спросил он, не открывая глаз, но достаточно ясно представляя себе, что все в эту минуту смотрят на него.
— Го-ол, дурак! — закричал Аристов. — Побе-да! Теперь я — король футбола — такого дурака победил!
Шульгин увидел, что оседлые в этот момент счастливы. И тот, кто кричал, и тот, кто, моргая большими синими глазами из-под густых бровей, смотрел на него, как на полоумного.
«И за что их все ругают? — подумал Шульгин. — Пусть играют. Может быть, если бы не футбол, они постепенно превратились бы в злодеев?.. Что это у меня внутри так ноет? Будто болит, а боли нет… Надо скорее извиниться, и, может, пройдет. Где же она? И чувствует ли теперь то же самое, что я? Да нет, зачем ей это чувствовать? Она считает себя победительницей, а значит, вряд ли ей в голову приходит какая-либо мысль обо мне. Быть может, только жалость…»
В классе появилась Витковская. Быстро прошла к своей парте и в упор посмотрела на Шульгина. По ее решительным движениям было видно, что ничего хорошего от нее ждать не приходится.
— Да здравствует советский балет! — грохнул Достанко. — Какая грация, какая пластика! Не танец, а землетрясение для Потерянного.
Трое-четверо хихикнули, а Витковская погрозила ему пальцем и сказала:
— Ты всю жизнь будешь кривлякой, а я таких не люблю.
— Как хорошо, что кроме тебя есть тысячи других. Это во-первых. А во-вторых, кому ты это говоришь? Другу лучшего фотографа?! Вот погоди, он подловит моментик и щелкнет тебя такой, что жить не захочется. Да еще повесит на самом видном месте. Узнаешь тогда, что значит грубить другу истинного художника!
— Я никогда не сделаю этого, — улыбнулся Поярков.
— Неважно. Важно, что теперь она будет знать! — сказал Достанко.
Витковская даже не взглянула на него. Подошла к Шульгину, села рядом и спросила:
— Что это вчера с тобой приключилось?
— Не знаю, дурак я… Прости.