Шульгин вздохнул и тут же перестал дышать — так захватило его то, что он увидел. И не было никаких национальных костюмов, шарфиков; девушки — в черных трико и голубых кофточках, а ребята — в белых рубашках с короткими рукавами и тренировочных брюках.
Пальцы Шульгина в карманах пиджака шевелились в такт музыке, он будто сам сидел за роялем.
«И это у них всегда так! — подумал Шульгин. — Стоит только прийти сюда в назначенный час, и сразу начнется обычная для них и такая новая для меня жизнь… А я и не знал, даже не предполагал, что все это существует. И я могу вместе с ними, с пианистом, в этом зале…»
Лучше всех, конечно же, танцевала Витковская. Она делала это как-то не так, как другие — грациознее, с улыбкой. Широко и свободно передвигалась вместе с партнером, чуть-чуть покачиваясь и приседая. Партнер — все тот же Головко — бережно поддерживал ее одной рукой за талию, а другую поднял высоко, ладонью вверх, будто факел.
В зал вошла невысокая светловолосая женщина в зеленом платье с золотистой змейкой-пояском. Голова змейки свисала вниз, а хвост закручен вокруг пояса и торчал немного вверх.
Пианист перестал играть. Он поднялся, поздоровался за руку с женщиной, и все танцевавшие быстро встали в шеренгу.
Женщина медленно прошлась вдоль ребят, словно хотела убедиться, все ли на месте, а затем повернула голову и посмотрела на Шульгина.
— У нас новенький! — показала Витковская. (А Шульгин готов был провалиться сквозь землю — так неудобно вдруг стало, что он, такой огромный и нескладный, явился разучивать танцевальные коленца.)
Женщина кивнула и подошла к нему.
— Меня зовут Евгения Викентьевна. А тебя?
— Сергей.
— В школе успеваешь?
— Да.
— Танцевать любишь?
— Нет… Не приходилось.
— Хорошо, сегодня посмотри, а со следующего раза начнем работать. Будем очень рады, если тебе понравится.
Она вернулась к ребятам и подозвала толстого, ужасно кривоногого парня.
— Обносов, — сказала она, — после занятий останься, мне нужно с тобой поговорить.
— За что-о? — протянул Обносов, краснея и тараща глаза на Евгению Викентьевну.
— Потом объясню, сейчас занятия. Становись! — Она взглянула на него так, как, наверное, врач смотрит на тяжело больного пациента.
Обносов сгорбился, демонстративно пожал плечами и вернулся на свое место.
«Вечный страдалец со своей вечной темой «за что-о?», — подумал о нем Шульгин, проникаясь сочувствием к вечному страдальцу.
И тут же начались занятия.
Все, что увидел Шульгин, было как во сне. Даже интереснее, потому что этот сон наяву удивлял его, беспокоил, заставлял радоваться, если у ребят выходил какой-то «батман-тенду», и тревожиться, если у кого-то из них долго не получалась какая-то «синкопированная веревочка».
После разминки у станка (оказывается, жерди на стене называются станком) ребята приступили к репетиции литовского танца «Сукциниса». Веселая мелодия начиналась и тут же умолкала: кто-то из ребят путался, сбивался, шел не туда или забывал следующее движение.
«Да что тут особенного? — думал Шульгин и загорался новым для себя желанием. — Нужно только знать, что за чем, и не сбиваться с такта. А эти притопы и прихлопы — дело нехитрое…»
У одной девушки не было партнера. Увидев это, он отделился от стены и как был — в ботинках, пиджаке, школьных брюках с вытянутыми коленями, — так и двинулся к ней через весь зал. Подошел, встал рядом и попытался танцевать со всеми.
Ребята улыбнулись, но никто и виду не подал, что это их удивило. А девушка, которая вдруг обрела партнера, обрадовалась и стала помогать.
Евгения Викентьевна посмотрела на пианиста — он тряхнул головой и еще веселее ударил по клавишам.
Повторяли снова и снова. Шульгину казалось, что он танцует все лучше и лучше. Но если ребята танцевали с улыбкой, то его лицо было таким, словно он тащил на себе дубовый шкаф. Он никого не замечал, не подчинялся звукам музыки; вспотел, раскраснелся и в том месте, где нужно было идти на «ручеек», споткнулся о собственную ногу и наконец-таки растянулся на полу.
Тут уже было невозможно выдержать. Ребята захохотали. На их лицах было столько восторга, что даже Евгения Викентьевна отошла к пианисту, чтобы Шульгин не заметил ее улыбки.
Шульгин быстро поднялся и по привычке, будто упал на школьном дворе, стал отряхивать брюки. Делал он это с ожесточением, чтобы скрыть неловкость. Танцоры прямо за животы схватились — так было смешно.