— Упал я, Сережа, — глухо проговорил он. — Потерял сознание и упал лицом на батарею.
— Пройдет…
— И не надо, чтобы проходило. В рай пора, потому что никакой радости у меня тут, на земле, во всю мою жизнь не было и нет.
— Еще посмотрим. И что за народ? Недавно в путешествие звал, а тут помирать собрался? Врачи не дадут, вытащат, — весело говорил Шульгин. И вдруг ему впервые открылось, что сосед живет непонятной и совершенно скрытой от всех жизнью. Он ушел от людей, расставил вокруг себя столбы и натянул колючую проволоку. Только его, Шульгина, он пропускал к себе, да и то лишь потому, что жил с ним в одной квартире.
«Зачем это ему? — подумал Шульгин. — Ведь эта проволока и ему самому не дает возможности выйти в открытый и свободный мир…»
Анатолий Дмитриевич повернул к нему лицо и покачал головой. Стал медленно говорить:
— Врачи, браток, для насморка. Они, браток, для облегчения мыслей. А если что серьезно, они не говорят никогда, скрывают от больного. Правда, и больной иногда не хочет знать правду… Хочу потолковать с тобой, потому как считаю тебя своим наследником.
— Каким еще наследником? — спросил Шульгин.
Сосед помолчал. Приподнялся на локоть и, глядя Шульгину в глаза, спросил:
— Ты про пистолет — никому?
— Да что вы, я и забыл.
— Это хорошо, я уже отдал, — тихо сказал Анатолий Дмитриевич. — Но ты про пистолет не забывай. Может случиться, что к разговору о нем мы еще вернемся.
— Так говорите сейчас.
— Рано. Придет пора, скажу… Я ведь все ждал, когда подрастешь. Хотел с собой взять… Спишь, бывало, а соска во рту. Думаю, богатырь! Так оно и вышло — по комплекции ты действительно богатырь. А вот соску пока не бросил.
— Зачем это вы, Анатолий Дмитриевич? Мне ведь уже этим сном все уши прожужжали, — обиделся Шульгин.
— Я почему об этом говорю? Потому что и сам до восемнадцати лет… Всего и не перескажешь, и на воловьей шкуре не запишешь — места мало.
Он поднял руку, прикоснулся к голове. Шульгин видел, что ему трудно продолжать разговор. И все же Анатолий Дмитриевич пытался преодолеть себя. Что-то в нем билось, просилось наружу, какая-то тайна не давала ему покоя.
— Боюсь, просыпаться начал, — пробубнил Шульгин. — В танцевальный кружок пошел.
— Выбрал место. Будто, выкаблучивая польку, уже и сонным не будешь? Да и какой из тебя танцор? Ты парень видный, должен мужским делом заниматься. Я на этих танцоров балета, затянутых в нижнее белье, без тошноты и смотреть не могу. Все кажется, не настоящие они, не такие, как все нормальные мужики… В общем, поговорить надо. Своих детей, ты знаешь, у меня не было. Рос ты у меня на глазах. И нянчился я с тобой, и песни тебе, какие знал, пел. Так что твое детство и во мне какую-то жилку задело…
Открылась дверь, и заглянула мама.
— Сережа, как тебе не стыдно? Иди на улицу, вот-вот машина подъедет.
— Зайди ко мне завтра после школы. А в больницу положат — туда. Только обязательно, слышишь?
— Вы не сдавайтесь, — сказал Шульгин.
Он выскочил из дома и увидел машину скорой помощи. Из нее вышли двое мужчин в белых халатах поверх пальто. Маленький, с бородкой, вгляделся в табличку с номерами квартир.
— К Устинову? — спросил Шульгин. — Идемте.
Он привел врачей в комнату соседа и остановился у двери, разглядывая, как врач достает медицинские принадлежности из пузатого баула.
— Кто это вас? — спросил врач.
— Упал, доктор. На батарею парового…
— Неправда. И, если не признаетесь, никакой помощи от нас не получите.
— Правда, доктор, может, только зацепился за стол…
— Идите, молодой человек, — увидев, что Шульгин стоит в дверях, сказал врач и дернул бородкой вперед, словно выгоняя его.
Шульгин вышел в коридор. Разделся, повесил пальто. В комнате мама стрекотала на швейной машине.
Он посмотрел на ее узкие ссутулившиеся плечи, на голову, наклоненную к работе, спросил:
— Что с ним?
— Ты же знаешь, сынок, его давно преследуют головные боли.
— Что ж он не лечит?
— Не так это просто. Ты еще в школу не ходил, когда у него началось. Хронический отит, кажется.
— Что ж он не лечит? — снова спросил Шульгин.
— Давно предлагали операцию. А он — ни в какую. Сначала говорил: «Время вылечит». Потом стал говорить: «Не доверяю врачам, зарежут они меня». И даже радовался, что не согласился на операцию. А теперь говорит, что ему уже никто не поможет, никакая операция. Говорит, что он изнутри весь подпорченный, так что ни лекарства не спасут, ни врачи.