Поначалу я даже обрадовался — пистолет на боку, власти много — с неделю гоголем ходил. А потом понимать начал — страшно стало. Думаю, придут партизаны, застрелят, как собаку… Пришел к своей девушке, Любой звали… Без отца выросла, семья у них большая — одних сестер шестеро. И брат на фронте. Думал, поговорю с ней, может, еще не поздно в лес уйти. А она не захотела ни разбираться, ни слушать. Как увидела: «Вон, — говорит, — немецкая сволочь…» Ну, тем решила и свою судьбу и мою…
Шульгин вздрогнул и отшатнулся. Вгляделся в лицо Анатолия Дмитриевича. Это было даже не лицо, а круглый провал в бинтах, на дне которого поместился нос, губы и глаза.
«Он сошел с ума! — пронеслось в голове. — Нужно уходить… Почему он рассказывает мне, при чем тут я?.. «Сосед наш — темная лошадка. Может, в прошлом какой-нибудь уголовник…» — вспомнил он слова отца.
Неприятный холод прошел по спине Шульгина. Стало душно.
— Долго переживал, что она со мной так поступила. И злоба обуяла, и мстить хотел, и все-таки жалел ее, потому что любил. А весной сорок второго нас партизаны густо обсели. Кончилась и власть наша беспредельная и покой. Тут мне кто-то и говорит: мол, твоя бывшая Любка с партизаном Бахтиным любовь крутит, вроде как бы связная у него… Застрелить хотел. Но не одну, а так, чтоб обоих вместе. Много ночей у ее дома простоял, все ждал, когда она с Бахтиным встретится. И вот однажды слышу: идут — трое впереди, двое сзади. И Бахтин с ними — рослый парень был, сразу узнаешь. Трое в хату вошли, двое у дома стоят — охраняют. «Ну, — думаю, — своего атамана на свидание привели». Аж зубами скрипел от злости и беспомощности…
Утром пошел к старосте и сказал, чтобы он и Бортник Любку в списки внес… Через два дня ее вместе с другими девушками села в Германию на принудиловку отправили… Под Минском, в Крупице, мемориальная доска висит. На ней имя и Бортник Любы. Сожгли ее в Освенциме…
«Он же фашист! — пронеслось в голове Шульгина. — Он убил человека, девушку… Нужно уходить… Почему он рассказывает мне, при чем тут я?.. «Может, в прошлом какой-нибудь уголовник», — снова вспомнил слова отца.
— И понял: теперь у меня только одна дорога — с немцами. Так и шел по этой дороге, пока не увидел, что приходит конец. Они проиграли войну, а я — свою жизнь. Хотел за границу податься — не вышло. Жил и дрожал: вот дознаются, вот схватят. За это, браток, по головке не гладят. Может, и не расстреляли бы, потому что я у немцев не особенно старательным был — только на побегушках…
«При чем тут «они»?. При чем тут заграница?. Разве там нужны такие подонки?.»
Анатолий Дмитриевич замолчал и несколько секунд лежал с закрытыми глазами. Шульгину даже показалось, что сосед больше не заговорит, и обрадовался, что можно будет уйти. Он повернулся к двери, чтобы позвать медсестру, и увидел там высокого человека — тот стоял в сером плаще и без халата.
— Вам кого, гражданин? — спросил кто-то из угла.
Мужчина не ответил. Внимательно оглядел Шульгина и вышел в коридор.
«Может, ищет кого?» — подумал Шульгин и повернулся к соседу.
Анатолий Дмитриевич открыл глаза, прошептал:
— Хоть бы досказать… Когда война уже к концу шла, уговорили трое моих сослуживцев на одно дело. Видели, не слепые были, что скоро и немцам и нам — каюк. Сначала я не хотел: все трое такие головорезы были, столько народу постреляли, что если ты всю войну в Красной Армии воевал, а потом только один день с этими — все равно бы повесили… Но тут как раз случай выпал: узнали мы, что немцы везут золото в Берлин. Собирались отправить самому фюреру для расходов на армию…
— Пить, кто-нибудь… пить…
— Про это золото разное говорили: и что у партизан отобрали, и что нашли место, куда часть Золотого запаса Белоруссии была припрятана. Говорили, что это золото в начале войны увозили с другими ценностями из Минска. Одну машину разбомбили немцы. В спешке собрали, что могли, а тут — танки. Ну, эти, что сопровождали, не подбирали мелочь, основное бы схватить. Один ящик с золотом спрятал какой-то колхозник… Не знаю, как там они нашли у него, только того колхозника повесили под крышей собственного дома, а к золоту приставили своих, нас не подпускали…
— Прошу вас, дайте воды…
— Нельзя вам, Константин, думайте о чем-нибудь другом, — сказал пожилой мужчина, приподнимаясь на локте и роняя на пол газету.
— Вот мы и порешили их. Забрали золото и — в лес. Подумали о партизанах — за такое дело они могли бы и простить. Да не все этого хотели, боялись. Тронулись по лесу. Надеялись к вечеру выйти на аэродром — там у одного из наших знакомый немец летчик был. Думали, подговорим его захватить самолет и махнем в какую-нибудь дальнюю страну. Да не тут-то было — у самого аэродрома на партизана нарвались. И как мы не заметили его в кустах? Мальчишка, совсем пацаненок. «Стой, — кричит, — стрелять буду!» Ну, один из нас пальнул из пистолета и положил пацана. Бежать бросились. А следом — партизаны…