— Что вы там шепчетесь? — веселым голосом спросил бородач из своего угла. Видно, соскучился и теперь искал собеседников. Он держал у лица наушник и смотрел на Шульгина.
— Мы не шепчемся, — сказал Шульгин. — Просто разговариваем.
— Ладно, ваше дело. Тут все можно. Правильно я говорю?
— Правильно, — поторопился кивнуть Шульгин. Он видел желтое, заросшее короткой седой щетиной лицо Анатолия Дмитриевича и чувствовал, что становится жутко рядом с этим человеком. То ли в бреду, то ли, наоборот, в ясном сознании рассказывал он страшную историю своей жизни. Что-то похожее Шульгин видел в кинофильмах, но там все было в прошлом, а не наяву, лицом к лицу, как сейчас.
— Не обращай внимания, слушай. Мне уже ничего не страшно. Хватит, отбоялся… Все прочь… Прочь! — вскрикнул он. Лицо его сморщилось, будто он собирался плакать. — Столько выпало! И на одного… За что?
— Тише, Анатолий Дмитриевич, — попросил Шульгин. Он думал о том, что все, кто находились в палате, слышат Анатолия Дмитриевича. Он стыдился признания бывшего полицая, стыдился быть здесь, у постели убийцы…
— Ты иди, пацан, а то он устал от разговоров. Зайдешь в другой раз, когда ему полегчает, — сказал бородатый и кивнул на дверь.
— Я пойду, Анатолий Дмитриевич. Может, врача позвать?
— Мне уже никогда не полегчает. Останься, я не буду, — как ребенок, вдруг произнес Анатолий Дмитриевич. — Я тебе главного Не сказал. Никому не говорил, даже этим бандюгам, когда они пришли ко мне домой и чуть не убили. Это они тогда, помнишь, перед больницей?.. А если и тебе не сказать, то уж больше и некому… Бежали мы, бежали из последних сил. Золото на мне было, они сперва и держались рядом. А партизаны все ближе, ближе. Стрелять начали. Я видел, как одному нашему, кто первый бежал, разрывная пуля в затылок попала — почти весь череп снесло, так что он и остался там лежать. Тут кинулись от меня те двое в разные стороны — не до золота, когда земля под ногами горит. Кусты пошли, и, чувствую, потеряли меня и мои и партизаны. Опустился возле дуба — яму кинжалом выкопал — решил спрятать золото. А потом вернуться, если придет пора. Закопал и только отошел с километр, вижу, снова бегут. Не стреляют, живьем хотят взять. Хлопец я здоровый был, кинулся, как лось, так что не догнали…
— Пить, прошу, кто-нибудь воды…
— Удалось уйти… Пошатался после войны по городам. Фамилию, имя поменял. Потом переехал сюда, на работу определился и остался жить. Город большой, спрятаться легко… Лет двадцать даже думать не хотел о том, что в лесу оставил. И наконец решился. Поехал под Минск — там это было. Туристом оделся, пошатался по лесу, да не нашел того места. Мои ноги там будто деревянные от страха становились, каждый шаг с мукой делал.
Вернулся. Думал, следующий раз дольше пробуду, но и потом все так же. Несколько раз ездил, а ничего не выходило — с годами трусом сделался… Да и был трусом… Ты посиди, я передохну малость?
Глаза его, желтые, с покрасневшими белками, слезились и дрожали, будто просили пощады. Он словно бы завидовал своему молодому соседу, который, полуоткрыв пухлые губы, нервно слушал его признание.
— Потом нашел. Откопал. Даже достал, в руках держал. И, помню, тупость мной овладела — ни двигаться не хочется, ни думать. Потому что никакого права я на это золото не имел и не буду иметь. И даже если заберу его, оно не сделает меня ни на грамм свободнее, а только еще больше закрепостит и душу сильнее стиснет… Бросил обратно в яму и ушел.
— Зачем же было оставлять, если оно вам не принадлежит? — спросил Шульгин. — Нужно было привезти и…
— Что «и»?.. Прийти с повинной и признаться, кем был во время войны? Никакое золото не спасет, все равно расстреляют. А я молодым был, на будущее надеялся. Не так просто, Сережа, умирать человеку, не видевшему счастья… Открой тумбочку и возьми листок. Я утром план нарисовал, где приблизительно закопал. Автобус из Минска «Товарная станция — деревня Паздерки». Я тут все, что мог, написал. Только ты не особенно доверяй. Ищи дуб, а невдалеке колодец. Он уже почти зарос. Еще рядом была сосна с обломанной верхушкой… Я убил не только Любу Бортник, я убил и самого себя…