Шульгина несло. Он хватался за соломинку, сам того не понимая, что его слова остановят руку молчуна.
— Мне и пистолет выдали, чтоб я вас, гадов…
Он замолчал. Несколько секунд было тихо. И тут раздался голос коренастого:
— Стой! На мокрое я не пойду. И уговора не было…
— У, чурбан серый! Тогда я пойду. Давно по тебе тюремная охрана не рыдала? Так еще зарыдает, если его оставим живым.
— А что, если он говорит правду?
Шульгин привстал. Тело не слушалось, и он валился на бок. На мгновение в ярком свете он увидел забинтованную голову. Ему даже показалось, что глаза из глубины бинтов внимательно смотрели на него, словно бы не понимали, что происходит… И, сам того не желая, Шульгин спросил: «Как же вы могли, Анатолий Дмитриевич? Как вы могли?..»
— Мы и так уйдем, — сказал коренастый и достал носовой платок. Быстро вытер лицо и руки и спешно спрятал в карман. — Мокрые дела — не мои. Привяжем к дереву, а в такой глухомани не скоро найдут. Но если даже и найдут, мы будем далеко. Что толку стрелять?.. Вот шнур.
Шульгин уцепился пальцами за корень, встал на колени и быстро пополз в сторону. Его тут же настигли. Подтащили к дереву. В стороне дважды грохнуло, и коренастый присел.
— Это гром, дурень. Ты со страху в дите превратился.
Быстро прикрутили тонким шнуром к стволу.
— Вяжи прочней, чтобы эта обезьяна раньше нас не выскочила из леса. Дай проверю, посвети… Нормально. И тут пару раз крутни, чтоб не перетер о дерево, — приказал молчун.
— Не перетрет, шнур капроновый. Скорей можно дерево перетереть, чем его.
— Уходим… Постой, он в себя там золота не напихал?
Пока коренастый проверял карманы, а потом выбрасывал из рюкзака все лишнее, молчун светил фонариком и говорил:
— Так тебе и надо, сопляк. Влез не в свою жизнь, кукуй теперь. Ты видел это золото? Оно от крови красное, с нашей судьбой перемешано. Теперь скули тут, пока не подохнешь… Что ты там возишься? — крикнул он на коренастого.
— Идем, — отозвался тот. — Посвети, мы тут не насорили?
Он стал ходить вокруг дерева, тщательно приглядываясь к траве. Молчун светил ему и тихо говорил:
— Если освободят, — не вздумай стукнуть. Помни: не успеешь вернуться в любимый город, тебя встретят. Двоих ты уже видел…
Молчун взвалил на спину рюкзак с золотом, Шульгин услышал, как глухо звякнули бруски.
— Иди первый, — приказал он коренастому.
Прошуршали кусты. Стало тихо.
— Вы за это поплатитесь, — прошептал Шульгин. И тут же в страхе и бессилии закричал: — Гады!..
— …ады, — откликнулось эхо.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ни капли тщеславия
Шульгин жил в одном из старых районов Ленинграда, в большой коммунальной квартире. Был он высокого роста и на широких плечах носил крупную голову, которую покрывали темные кудрявые волосы. Руки при ходьбе, если в них ничего не было, держал за спиной. Он редко улыбался, и многие предполагали, что Шульгин замкнутый и даже злой парень.
Иногда на улице к нему подходили тренеры по баскетболу — уговаривали заняться спортом. Прочили чемпионские лавры, обещали поездки по городам страны и даже за границу. «Ты посмотри на себя, ты же вылитый спортсмен! Ну разве не обидно — походить на баскетболиста и не быть им?..» Но Шульгин тихо говорил в ответ: «Обойдемся», — и шагал от тренера в противоположную сторону.
Шульгин не был тщеславен. Никакие победы не прельщали его, а лавры не привлекали своей красотой. Потому что с самого рождения единственной радостью Шульгина был сон. Он спал уже пятнадцать лет; проспал грудной возраст, детский сад и семь с половиной классов средней школы.
Но не лежал он круглые сутки в постели и не храпел на весь квартал. Он жил почти так же, как все его ровесники: ходил в школу и кино, бегал на лыжах и на коньках и даже, что самое удивительное, учился без двоек.
С первого взгляда могло показаться, что Шульгин подвижный и одухотворенный парень. Однако в школе прекрасно знали, что он — соня, что его никто и ничто не интересует и что поэтому у него никогда не было и не будет друзей.
Да и жил он словно бы из-под падки. Школу посещал потому, что никто не позволял ему оставаться дома. А в кино или на каток ходил только потому, что сестра не разрешала весь день валяться на диване. И так далее до бесконечности.
Если бы у него спросили, зачем он живет, вероятно, Шульгин долго бы соображал, что на это ответить. Но таких вопросов никто ему не задавал. И он продолжал свой бесконечный сон без каких-либо замечательных сновидений (иначе мне пришлось бы рассказывать о том, что ему снилось). То есть Шульгин был среди нас, но его могло и не быть, и ничего от этого не изменилось бы в нашем мире.