Он превозмог себя и встал. Поднял рюкзак на спину и пошел. Ему стали чаще попадаться поляны с одинокими березами и осинами, густые заросли малинника и ежевики.
И вдруг…
Откуда-то сбоку доносился еле слышный гул. Он остановился. Сначала было не понять, что это. Шульгин осторожно пошел на звук и — о радость! — увидел широкую просеку, а на ней — столбы электрической линии. «Играют, голубчики! — щурился он, разглядывая провода. — Играйте, мои прекрасные! Это самый нежный звук из всех, которые я когда-либо слышал. Какие вы молодцы! И те, кто вас тут протянул, — тоже молодцы!»
Он подбежал к столбу, обнял его и даже чмокнул в старую, потемневшую древесину. «Спасен! — грохотало в голове. — Неаполь чудный мой… Спас-сен!..»
Шульгин вприпрыжку, насколько ему позволял тяжелый рюкзак, помчался по просеке. Над головой у него тихо и ясно гудели провода…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Крылатые людоеды
Шульгин прижал голову к дереву и представил, как бандиты сейчас уходят все дальше и дальше. Обида и беспомощность разом подкатили к горлу. Еще никогда он не был так неподвижен, как теперь. Казалось, он все продумал, приехал, нашел. Казалось, победил. А на самом деле ничтожно проиграл. И теперь, если даже он и вернется домой, это будет уже совсем другое возвращение, чем то, на которое он надеялся. Это и есть расплата за неумение думать.
Захотелось умереть. Но даже это в его положении было роскошью. Эти люди, оказавшиеся более опытными и сильными, чем он, лишили его возможности сделать хотя бы шаг.
— Ерунда, я вовсе не хочу умирать. И зачем? — почти что весело сказал он и подставил лицо дождю. — Я освобожусь, меня отвяжут. Э-эй! — закричал он. — Люди! Я здесь, я привязан!..
«… вязан… вязан…» — эхо в ответ.
«Меня точно отвяжут. Я же многим рассказал о тайнике, неужели они там не сообразят, где я, раз меня нет дома. Конечно сообразят. И наполеоны, и Виктор, и сам Анатолий Дмитриевич скажет, где я, когда узнают, что я пропал… Вот хотел ему помочь, а теперь сам жду помощи…»
Частые молнии освещали близкие деревья и кромсали огненными полосами небо. Вдруг одна из молний полоснула ближнюю сосну. Она вспыхнула белым огнем и тут же погасла.
Дождь внезапно кончился. Начиналось утро. С деревьев долго стекала вода. Каждая капля, попадавшая на лицо и шею, обжигала холодом. Проснулись невидимые птицы, и лес наполнился многоголосым гомоном. За верхушками деревьев вставало далекое солнце. Его пока что негреющие лучи коснулись ветвей желтым, будто электрическим светом.
Шульгин вздохнул и потянулся на этот свет. В позвоночнике что-то хрустнуло и заболело. Руки больше не принадлежали ему. Казалось, отойди он от сосны, они так и остались бы привязанными к дереву.
И все же утро пришло с надеждой. Теперь можно было не только ощущать себя, но еще и видеть мир, который тебя окружает… Бабочка на коричневом стволе сосны проснулась, наверное, сейчас взлетит. А там — дятел, нарядный, яркий, начинает долбить сучок. И все они вольны и свободны!..
— А-а, — закричал Шульгин. — Кто-нибудь, спасите!.. А-а!..
«И этот гад мне покупал конфеты и дарил подарки! Говорил, что до войны был сонным, а началась война — проснулся сразу полицаем. Ложь это, ложь!. Он и до войны был полицаем. Он убил девушку… Он и меня убил! — стонал Шульгин и рвался от дерева. — Даже теперь я могу погибнуть от его тогдашней подлости. Он всегда был полицаем и холуем, а я решил ему помогать… Не может, не может человек до какого-то события быть одним, а после — другим. Если я Шульгин, то будь война — не война, я останусь Шульгиным, а не превращусь в Устинова или в кого-то другого, кто способен предать…»
Он перестал рваться, прикоснулся затылком к дереву и подумал: «Как это я — вдруг взял и выдал Витковскую? Что же я тогда? Как быть потом?..»
Послышался тонкий звенящий звук — будто крохотной циркульной пилой пытались пилить толстое бревно. Эта пила противно визжала, приостанавливалась и снова начинала визжать. Шульгин перестал дышать.
«Ох, сволочи, что они сделали?! Прикончили бы сразу», — подумал он. От страха и омерзения у него задрожал подбородок.
Из-за спины вылетел комар. Покружился у правого уха и уселся на щеку. Наконец успокоился и запустил хоботок под кожу.
Резкая щемящая боль заставила Шульгина рвануться от дерева. Но это было напрасно. Только чаще забилось сердце. Он крутил головой, чтобы согнать насекомое. Но комар не улетал. Постепенно боль чувствовалась все меньше и меньше. Комар напился, сколько пожелал, и медленно оторвался. Тяжело, будто бомбардировщик, полетел на лист орешника. Сел, и его брюхо красной дрожащей каплей сверкало под солнцем.