Приговор и дорогу к месту каторги он, в отличие от многих своих товарищей, воспринял с радостью. Это было избавлением от неизвестности. Теперь его судьба была определена. И кроме того, дорога – пусть и сопряжённая со многими неудобствами, приносящая физический дискомфорт – оказалась приятной для души, ибо избавила от давящей атмосферы одиночной камеры. Вокруг него разворачивалась во всей своей красоте, величии и одновременно ужасающей убогости Россия.
Весь путь до места назначения Сергей имел счастье любоваться восхитительными пейзажами, чередующимися лесами, полями с перелесками, на смену которым приходили степи. А потом он увидел нечто величественное, поражавшее своим масштабом и дикой первозданной красотой – Сибирь. Её просторы завораживали. Он влюбился в этот край окончательно и бесповоротно. Единственное, что омрачало его душу – тоска по жене и сыну.
Не проходило ни дня, чтобы он мысленно не воскресал их образы, чтобы не вспоминал глаза любимой и нежное личико малютки-сына. Он молился за них каждый вечер, отходя ко сну. А во сне к нему приходила Анна. Он обнимал её со всей страстью и нежностью, на которую был способен, а проснувшись, испытывал боль от осознания того, что встреча их была лишь сном. Однако приходила новая ночь, и он буквально жаждал нового сна, в котором сможет вновь увидеть жену. Ему остались только такие встречи с ней.
Ещё в крепости завёл он себе правило вести нечто вроде дневника. Записывал события каждого дня и свои соображения обо всём, что взволновало, удивило или как-то задело. Эта тетрадь по сути была разговором с самим собой. Она не просто позволяла упорядочить мысли, привести их более или менее стройный ряд, избавив от излишних эмоций, но и отвлекала от уныния. Похожие записки он вёл когда-то в бытность свою на войне. Но там посидеть с тетрадью удавалось редко и в его записях не было системы. Теперь же ничего не мешало Сергею вести диалог с самим собою систематически. Он описывал виды, которые встречал на этом, казалось, бесконечном пути, людей – таких же, как и он, каторжников, осуждённых на разные сроки, сопровождавших их фельдъегерей, обычных встречных, с кем сталкивала судьба на станциях или в дороге. И вдруг с удивлением заметил, что сибиряки представляли собой особенный тип людей, отличных от того типа, который населял центральную часть России. Они были немногословны, наверное, во многом потому, что значительная их часть имели каторжное прошлое, степенны и главное – они обладали какой-то внутренней свободой, которая сквозила в их взглядах, жестах и во всей открытой манере держать себя с достоинством. Житейская смекалка в них органичным образом соединялась с какой-то отчаянной, даже безрассудной, смелостью, которую он никогда не встречал у тех, кто жил по ту сторону Урала. Эта чисто сибирская черта удивляла, восхищала, но и была для него непонятной, загадочной, как сам этот край. И ещё, сибиряки не питали к ним, государевым преступникам, бунтовщикам, даже малой доли антипатии. Если в России встречный люд провожал их с мрачными лицами, подозрительными взглядами, настороженно и опасливо, то здесь даже сочувствовали, называли сердешными, часто совали в руки хлеб или холодную, закаменевшую картошку «в мундире».
На одной из остановок, где-то за Красноярском, в морозный хмурый день, старик в рваном тулупчике, подпоясанном верёвкой, глядя на Сергея покрасневшими глазами, участливо спросил:
- За декабрь страдаешь, сердешный?
- Да, - односложно отвечал Сергей, стараясь, чтобы не заметил фельдъегерь, сопровождавший их группу.
- Ох-хо-хо, - протянул старик и вновь поинтересовался: - И на сколь же тебя обрекли?
- На двадцать лет каторги.
- Сил тебе, сынок, - пожелал старик. – Ты-то молодой, выдюжишь. После каторги жизнь тоже есть, - он подмигнул воспалённым глазом и усмехнувшись, признался: - Я сам из них, из каторжных… Ничё, жить можно! Главное не плошай и дух в крепости держи.