«…Все учатся, все трудятся, — бубнил кто-то прямо в уши. — Все устремлены в будущее!»
Марийка хлопотала в квартире, бегала из гостиной в кухню, накрывала на стол, мыла посуду, учила девочку, как делать холодный суп таратор, совала ей в рот кусочки огурца…
— Да не балуйте вы ее, — говорила бабушка, — что вы ей во всем потакаете… Сядет она вам на голову…
А Марийка только смеялась.
— Пусть сядет!.. Когда же нам еще поиграть?
— Отец ей не разрешает.
— Почему же? Пусть играет.
— Очень уж он строг… Прокурор!
— Прокурор? — ахнула Марийка. — Вот уж кого не люблю!
— И я их не люблю, — согласилась старуха, — но и без них нельзя. Преступность растет…
— И то верно, растет…
И Марийка рассказала всю историю об иконах и золотом кресте, о «деле», в которое хотели впутать и ее, о каком-то Влаеве, который сейчас сидит в тюрьме и пишет против нее письма, выставляя себя, кроме всего прочего, и великим борцом против религии — «опиума для народа», рассказала и о его псарне, служащей прикрытием для его темных афер…
— Разные люди есть, — подхватила старуха, — мой зять такими постоянно и занимается… И ребенка своего держит в строгости… Уже с этого возраста хочет создать в ней добрые навыки.
— У кого какой характер. Я, например, стремлюсь к искусству. Хочу стать артисткой.
— Артисткой? — женщина удивленно взглянула на нее. — Это зачем же тебе?
— Два года подряд поступаю, и все никак.
— Да зачем тебе это? Моя бабушка, бывало, называла их шельмецами… Тебе-то это зачем?.. Не твое это дело, не для тебя это!
— О, нет ничего лучше этого!
— И я хочу стать артисткой! — отозвалась девочка. — Ведь правда, стану?
— Конечно, станешь! — ответила Марийка, грустно глядя в окно. На щеке ее вдруг появилась слеза, скатилась к подбородку и упала.
— О чем ты задумалась? — спросила женщина.
Марийка не ответила. Девочка обвила ручонками ее шею, и гостья совсем расплакалась, разрыдалась, как ребенок. Она утирала катившиеся слезы и все не могла успокоиться. Внучка и бабушка смотрели испуганно.
— Что с вами?
— Ничего, ничего, сейчас пройдет… Нервы!
— Вы были такая веселая…
— Я и сейчас веселая…
— Что случилось?
— Ничего особенного…
— Скажите, скажите!
— Просто много всего накопилось за последнее время.
— Семейные неприятности?
— И семейные тоже… разные… Отправила бабушку в дом престарелых… Некому ухаживать… Жалко мне ее…
— В дом престарелых?
— Да. Рядом с нашим селом…
— Я слушала, что там, в доме престарелых, за ними хорошо ухаживают… Кормят, кино показывают…
— Черт его знает, что им там показывают… Важно, что бабушка не хотела туда идти… Так в меня вцепилась, что не могла оторвать… Вроде бы и не в своем уме, а догадалась, куда мы ее отправляем… Кричит, сердится, не хочет…
— Господи боже мой! — перекрестилась прокурорская теща. — Не дай бог дожить до такого…
Она села на диван рядом с Марийкой, и обе поплакали, жалея старую женщину, которой нужно доживать свои дни в доме престарелых. Плакали, утирали слезы, словно каждая оплакивала свое будущее.
Потом ужинали. Уложили девочку спать. Посмотрели телевизор. Снова пошли в гостиную, где стояла кушетка для гостей. Марийка легла и заснула в чужой и незнакомой квартире, как у себя дома. Спала глубоко, не просыпаясь, до самого утра. Встала вместе с солнцем. Осмотрелась кругом и увидела за окном вершину Витоши — с высоты девятого этажа она выглядела совсем рядом!
В Софии Марийка бывала уже несколько раз. А сейчас, с девятого этажа чужой квартиры, все казалось ей странным и незнакомым, даже Витоша с оставшейся от зимы полоской снега на вершине. Не видать старых домов, вокруг только бетонные кубики — от одного края горы до другого. Не видно ни садов, ни засеянных травой пустырей. Даже куполов собора Александра Невского не видно. Марийка стояла у окна и не смела его открыть — перед ней зияла бездна, глубже колодца.
В этот день она ходила по городу одна. Обошла знакомые места, словно желая убедиться, что все на месте. Сходила в музей революции, — еще раз взглянуть на прострелянную пулями солдатскую гимнастерку, на лежавшую рядом выцветшую фотографию Сырнево и уцелевшего партизанского отряда. Побывала и в Парке свободы, у величественного монумента с бронзовыми фигурами. Прочитала отлитые из бронзы строчки Ботева, посидела на каменных ступенях, глядя на бурливший внизу город. И все о чем-то думала, отрешенно глядя перед собой. Отчего все смешалось, отчего на сердце и грустно, и весело? Может быть, от одиночества, оттого, что не к кому пойти и не с кем поговорить? А может, это накатило потому, что уже никогда не сбыться ее мечте стать артисткой? Или оттого, что она ходит по длинным лесным дорожкам совсем одна и некому ее обнять?