– Например, что ещё?
– Например, восход и закат…
Он посмотрел на горизонт, а она в этот момент подумала, что похоже начинается хоть немного романтичная сцена. Да и вид тому способствовал – в конце концов то, какие просторы были видны из его квартиры, впечатляло основательно. Что-то похожее можно было наблюдать разве что в столовой, но там вид был на звёздное небо, а не на земные просторы. И потихоньку начинали закрадываться сомнения, что это не только из-за дороговизны производства подобных стёкол…
– Ты ведь, наверно, заметила, как много в фильмах, которые нам разрешено смотреть, главные герои встают с рассветом?
– Ну ещё бы. У девчонок это главная тема для романтических изысков… – улыбнулась Натали. Это действительно было частой темой обсуждения и личных фантазий – просыпаться под рассвет с любимым и ложиться с ним в кровать под закат. В фильмах это показывалось с невероятной лёгкостью, при том что в реалиях мира рассвет и закат случался один раз на 14 суток. На каждый световой день приходилось по 14 суток, и столько же на каждую ночь. Голливуд же изображал всё так, будто все самые важные события происходят обязательно в те сутки, когда происходит рассвет или закат, видимо, чтобы произвести более ощутимое впечатление на зрителей. Зачем было строить весь кинематограф таким образом, пока было совсем непонятно, но черты романтики проникали в девочек при просмотре этих фильмов с самых ранних лет.
– Так вот, и рассвет и закат в реальности выглядят совсем не так, как там показано. И длятся совершенно не то время, что там. Там это происходит буквально за час, а то что я вижу – длится сутки… И я бы мог поверить в то, что древние режиссёры специально каждый раз по две недели ждали нужного дня, чтобы отснять всё к лучшей коммерческой выгоде. Но делать из суток час, это уж совсем бестолково.
– Хорошо. – кивнула Натали и ещё немного отхлебнула кофе, вспомним про интересное открытие о многогранности восприятия как такового. – А какой у тебя вывод?
– Вывода пока у меня нет. Но я точно могу сказать, что то, что нам рассказывают – наглое враньё. И все эти меры по сдаче найденных материалов сначала старейшинам – лишь способ не выпускать правду наружу.
– Для твоего начальствующего положения – совсем нескромные высказывания. – Натали начинало нравится, что он говорил. Конечно, это были разговоры в духе её приятелей вроде Тейлора, но всё же куда лучше, чем занудствовать о новых видах электрификации и испытаниях. Да и в конце концов, они говорят обо всё этом, сидя на диване у него в квартире, а не за чертежами в лаборатории.
– Да я знаю… И уж кому как ни мне следует помнить о таких вещах при том, что мой лучший друг конструировал Тоску. – Морган поднялся и направился к барной стойке. – Хочешь выпить?
– Ох, сколько сразу новостей-то! – Натали расхохоталась, в том числе и от радости, что дело принимает более интимный поворот. Алкоголь на станции был в очень небольших количествах, и выдавали его очень дозированно по праздникам и перед ними. Ходили слухи, что некоторым из высшей администрации, выпивка доступна без ограничений, но дальше разговоров это не доходило. Особенно после того, как за одну такую публичную фразу инженера из секции добычи лишили талонов на алкоголь сроком на год.
Что касается конструирования Тоски, то про этот процесс только что и ходили одни слухи. Те, кто возвращался, железно держали язык за зубами, а если и отвечали что-то, то только то, что ничего не видели кроме алюминиевого бокса камеры с одним унитазом, раковиной и кроватью. Зато было известно, что сама тюрьма находится особняком от общего строения станции, и туда доставляют на оверкарах. Учитывая, как только что Морган отозвался о Тоске, ему было явно известно намного больше, чем всем остальным.
– Я так понимаю, это знак согласия. – заключил Морган, открывая дверцу в стойке бара и присаживаясь на корточки. – Виски, джин, коньяк?
– Честно говоря, мне это ни о чём не говорит… Я пробовала пару раз виски. Ощущения, конечно, интересные, но я тогда столько думала о гелии-3… Да и не только… – Натали вспомнила тогдашнее своё состояние. Это было три года назад, когда она стала всё больше думать о том, что так и не нашла себе никого. Это тем более было тяжело, что она как следует начала осознавать свою некоторую оторванность от остального коллектива. Ведь она одна из немногих, кто пробудился на станции будучи ребёнком всего 8-летнего возраста, и ей приходилось для начала не жить, а расти среди незнакомых людей. Она часто задавала себе вопрос, может, среди остальных есть её родители, просто не помнят об этом. Не помнят, как и все остальные… Что, может, есть и сёстры и браться, которые не знаю друг о друге. Ведь они все спали и проснулись, не помня ничего, даже собственных имён, которые они потом стали выбирать из каталогов модных журналом, фильмов и всего, что могли найти. И когда её тогда спросили, какое имя она хочет себе, то она сказала «Натали». Ей так нравилась та песня, с таким названием, где кто-то пел на, как она теперь уже знала, испанском языке это имя, словно нежно обнимая её. Она так хотела тогда, чтоб её тоже обнимали и повторяли всё время это слово. Это казалось таким лёгким, воздушным и прелестным… Вот только, когда выросла, заметила, что относятся к ней вовсе не так романтично… И какое-то облегчение пришло тогда, когда она попробовала выпить. За день устала от работы, исследований реголита, взяла по завалявшемуся у неё талону полагающуюся ей бутылку виски, и выпила оттуда немного. Тогда ей захотелось спать почти сразу, она прилегла и слушала в уме ту самую песню «Натали», мечтая о том, как её обнимают приятные мужские руки.