— Вы будете стряпать, а мы с Евсеем Назарычем есть…
— Какая из меня стряпуха…
— Для себя же стряпаете?
— То для себя… Чо не есть, оно и ладно. А для стороннего угожать надо…
— Да мне никаких разносолов не надо. Буду есть то, что и вы.
— Станешь ты по два дня кислые щи хлебать!
— Стану. Иногда, может, и лапшу сварите.
— Можно и лапшу. Только ее еще и месить надо.
— Тьфу, мышь тебе за голенище! — Евсей Назарыч сплюнул в угол и туда же швырнул сапог с колодкой и дратвой. — Руки у нее, вишь, отвалятся, ежели она замесит и раскатает сочень!
— А ты чево ерепенишься?
— А то, что будя-а-а!
— Гляди-ко, разбудякался…
— Мне уже в горло не лезут твои мужицкие шти! Из такого добра, что Иваныч принес, што хошь можно сварганить…
— Добро-то не твое, а евонное. Что кипятишься-то? — Ударив ладонями по крепким, мосластым коленям, тетка Лизавета, подмигнув Илье, продолжала: — Всю жись корит меня моим мужицким родством, а сам целый год приставал…
— Ладно, не подшпынивай… Я вон погляжу, возьму ярку твою да чиркну!..
— Ты вон по осени телку сдуру чиркнул… Коровушка была бы… — Тетка Лизавета вздохнула и пригорюнилась, подперев щеку ладонью.
— Опять занозу суешь в болячку…
Болячка эта была всеобщая, стихийная. Слух о том, что весь скот будет повально отобран, пронесся словно молния. Во всех дворах сквозь плетни тускло мерцал свет, мычал обреченный скот.
Евсей больше промышлял извозом то на прииске, то на станции, когда проложили железную дорогу. А когда организовали колхоз, на первом же собрании записался в него. Записывались казаки, ну и он свой голос подал. А когда на другой день выводил лошадь со двора, снег под ногами казался горячее огня… Места не находил весь день, в сарай даже заглянуть боялся, чтобы не видеть сиротливо висевшее на сусеке старое, видавшее виды казачье седло. После статьи в газете «Головокружение от успехов» Евсей осмелел, выписался из колхоза и коня назад увел. Шум вышел. Председатель пригрозил выслать, да приезжий комиссар в кожанке, Андрей Лисин, заступился…
— Одумается, сам придет, — сказал он председателю.
— Не одумались еще, Евсей Назарыч? — спрашивал Илья.
— А что ж тут, мышь те в голенище, думать-то? У нас ведь своя домашняя арихметика. Как я, скажем, жил и дочке даже образование учительское дать сумел…
— Это не ты, Евсей Назарыч, а Советская власть.
— Не скажи. Училась она не на советских харчах, а на моих, которые возил я ей в город. А сам в супряге с соседом пшеничку сеял, овес, просо. А когда извозничать начал, так того же Спирьку Лучевникова нанимал вспахать десятинку-другую. Вот так и жили. Нет мне резону быть в колхозе, с какого боку ни погляди!
— Ты, как ленивый бык, в один бок смотришь, — с усталостью в голосе заметила тетка Лизавета.
— Помолчала бы, заноза! — огрызнулся Евсей.
— Чево мне молчать? У нас равноправие…
— Видал, все права знает!
— И знаю. Я все знаю, и как ты извозил, как в станционном буфете прохлаждался, а потом с куцехвостыми потаскушками по степи раскатывал…
— Ты можешь теперче понять, Илья Иваныч, с какой корягой приходится казаку век вековать? Поедом ест и дуром в колхоз гонит. Сына-красноармейца и дочь к этому делу подключила. Мне от ихних причитаний за печку спрятаться хочется…
— Вот как пришлют тебе окладной лист за твой извоз, никуда, сударь, не спрячешься…
— Пришлют, язвить их в душу, што верно, то верно! — Евсей выругался.
— Не лайся. Кому охота слышать твои срамные слова? — Тетка Лизавета встала, загремела ухватом и заслонкой. Само собой, в вопросе о колхозе Илья целиком был на стороне хозяйки.
— Так хоть кого доконаете, Олешка-танкист, да еще вот дочка приедет в своем делегатском платочке… Но не такой казак Евсей Башмаков, чтобы его недоуздком взнуздали… А я вот сижу и обновку ковыряю по последнему шику… — Евсей поставил на колено небольшой, натянутый на колодку сапожок с поблескивающим голенищем и залюбовался им. — Один вопросик политический имею к тебе, Илья Иваныч.
— Пожалуйста. Отвечу, если смогу.
— Ответишь… Вы теперя, молодые-то, как хлыстиком настеганные… Вон и Олешка мой в кажном письме расписывает, что у него служба — сплошная масленица: в театры, цирки их водят, сами тоже концерты выкамаривают, кружки всякие… А когда же, дуй их ветер, они военным делом занимаются?
— По расписанию. Каждому делу свое время.
— Толкнуть бы Олешку в мое время, да на конюшню, со скребницей. Не до развлечениев было бы! Как налетит, бывало, вахмистр, растопырит усы, а ты коню под брюхо…