— Так то было ваше время, Евсей Назарыч!.. — Илья загляделся на сапог. Плохо слушая болтовню хозяина, вспоминал Волгу, учительницу с вишневыми глазами, для которой тоже сапожки где-то тачали… А где? Адреса не записал тогда. Весь год он прожил, как в тумане, — курсы, уроки, суд.
— Ты видел танк близко?
— Нет, не видел, — рассеянно ответил Илья.
— А мы видали такую механизацию… Под вашей Петровкой броневики Колчака завязли в речушке-грязнушке. Быками пришлось вытаскивать.
— Придет время, построим хорошие дороги.
— «Мы новый мир построим», как теперича поется… Улита едет, когда-то будет, а конь, он на четырех ногах, сам умеет выбирать дорожку!
— Я тоже за коня! Но одно другому не помешает.
— А мне конь люб по гроб жизни!
В отпуск приехал сын Алексей, служивший действительную в танковых частях где-то в Калуге.
— Вот он, гляди, Илья Иваныч, какой казак вымахал, а? И даже чуб не острижен! Да и обмундировочка, я тебе скажу! — Евсей не мог скрыть радости при встрече с сыном. Понравилась ему и форма, и треугольники на петлицах, фуражка с бархатным околышем. Но сам Алешка стал каким-то другим — даже отца с матерью стал называть на «вы», а девчонок станичных, подметавших цветными юбками снежок под окнами, величал как барынь. А за праздничным столом и вовсе удивил родителя.
Накануне Евсей отрубил двум курицам головы и на яловую ярочку замахнулся было, да Лизавета шум подняла. Вечером аппетитно щекотала ноздри пахучая казачья лапша. Евсей сноровисто ударил тяжелой ладонью по донышку бутылки и выбил пробку.
— Мне, тятя, не наливай, — отодвигая от себя рюмку, заявил Алексей.
— Это что за служивый! — Евсей держал бутылку над столом, как ошарашенный.
— Не положено, — пожал плечами сын.
— Маленько, поди, можно, — вмешалась мать. — Ты ведь у себя дома.
— И маленько, мама, нельзя. Я занимаюсь спортом.
Илья тоже от водки отказался.
— Да вы что, сговорились? — От желания выпить у Евсея Назарыча даже пересохло в горле — самый раз бы чокнуться, как заведено, а он — «не положено»…
— Квасу бы выпили, — поглядывая на обрадованную, повеселевшую мать, проговорил Алексей.
— Если бы знала, уж заквасила бы… Может, красненького? У меня уцелело церковное.
— Кагор? — спросил Алексей. — Для домашнего причастья, мамаша, хранила?.. — Алексей подмигнул Илье и толкнул его под столом коленом.
— Церковным не грех и причаститься, — согласился Илья.
— Тогда попробуем! — сказал Алексей матери.
Вино хранилось у тетки Елизаветы давно. Оно было густое, темное и напоминало Илье первое, далекое причастие.
Евсей чокнулся со всеми.
— Спасибо, сынок, что честно отслужил срок, долг перед Отечеством выполнил, — сказал отец. — Нам, родителям, радость, а тебе, красноармейцу бывшему, почет.
— Почему бывшему? — Тряхнув светлым чубом, Алексей поднял от стола порозовевшее лицо.
— Слава богу, по моему подсчету, даже лишку отслужил! Выпьем айдате, а потом ишо по одной дернем! — веселым, немного разомлевшим голосом произнес Евсей Назарович.
— Я не насовсем приехал.
— Как это не насовсем? — Отец отставил пустую рюмку, схватил ложку и зачерпнул густой лапши.
— Остался, тятя, на сверхсрочную.
Рука Евсея дрогнула, бульон плеснулся на стол.
— Сверх срока, значит? Так, так… Сам решил и отца не спросил?
— Ты когда из колхоза выписывался, меня тоже не спросил… Единолично распорядился.
— Яйца курицу не учат! — Расплескивая вино, отец наполнил свою рюмку.
— Ты, батя, не курица, а я не цыпленок. Если я вернусь домой, мы, что ж, вдвоем, что ли, ухватимся за хвост нашего Рыжка?
— Верно, Алеша! — вмешалась мать. — Лучше в Красной Армии послужить, чем вдвоем кататься на одной телеге… Кем будешь-то, сынок, какую должность дадут?
— Сначала старшиной в роте, а потом в училище пойду.
— А что такое старшина?
— Невелика должность… Вроде вахмистра в сотне. — Евсею хотелось видеть сына если не учителем, то, на худой конец, станичным фельдшером.
Обидно было отцу слышать упрек сына за колхоз. Знал бы он, какой вольготной жизни успел хватить его родитель, вольничая на прииске: «Хочу вожу, а нет — в ковыле лежу и жаворонков слушаю». Мог бы он и сына пристроить за милую душу. Глядишь, и огоревали бы вторую лошадь. «Все не в ихней артели чужие гужи рвать». Глубоким, укоренелым чутьем землепашца-собственника, наглухо отгороженного извечным казачьим плетнем, Евсей не только противился коллективизации, а страшился ее. Ему ли не знать своих однополчан-станичников. Трудно им будет шагать в артельной упряжке. Поставив ложку на попа, Евсей долго и тягостно молчал.