— Ты чем-то расстроена?
— Сама не знаю… Это естественно…
Женя подошла к Илье, обняла за плечи.
— Поди погуляй во дворе минут пять. — От запаха ее волос закружилась голова. — Не вздыхай тяжело, не отдадим далеко! — Она вдруг весело рассмеялась. — Ну иди, поздно уж…
Илья вышел на улицу. На него с завистью смотрели густо рассыпанные звезды. Он вдохнул полную грудь чистого студеного воздуха, вытащил из кобуры браунинг, нажал курок. Грянул выстрел. В хлеву беспокойно заметалась корова, всполошились на насесте сонные куры.
Когда он вошел в комнату, огня уже не было.
— Кто-то стрелял? — встревоженным голосом спросила Женя.
— Это я.
— Зачем?
— В честь нашей свадьбы…
В тот год рано наступила весна. Теплый ветер с востока разогнал сырые весенние туманы, апрель начисто съел остатки почерневших у плетней сугробов, и май потянул из благоухающей земли молодую, сочную травку.
…Первый раз за все время пребывания у Башмаковых Илья не ночевал дома.
— А мы уж и не знали, что думать, — ворчала тетя Лиза. — Евсей тоже с пашни вернулся поздно. Работал. Ужин в печке перепрел. Хлебал мой работничек один-одинешенек…
— Какая там работа! — Свесив ноги в белых чулках, Евсей сидел на печи, ругался: — Приехали мы с кумом, а моего поля и след простыл. Даже бобовник и тот с корнями перепахали…
— Так тебе же отвели загон в другом месте, — сказала жена.
— Отвели… Там залежь пятилетней давности. На своем Рыжке, да на кумовом Савраске разве поднимешь такую твердь?
— Вот и шел бы в артель…
— Ты меня, заноза, не трогай! Не тронь, говорю, казака! Рассуди ты нас, Илья Иваныч…
— Нашел судью! — усмехнулась хозяйка. — Наш Иваныч, поди, всю ночь у Фенькиной постоялки курятник стерег…
— Его дело молодое, где побывал, там и нету… Гонит она меня в артель! А пошла бы да послушала, как они в первой борозде матюгаются. Гужи лопаются, аль ярмо пополам — один орет: «Твое дерьмо!», а другой: «Нет твое!» Ждешь, говорит, такой-сякой, когда и колхоз, как твой гуж, лопнет?!
— Не лопнет! Четыреста пар быков объединили, да коней с молодняком в два раза больше. И ишо вот как машины получат… А ты сиди на печке и болтай ногами, десятины две выболтаешь…
— Не береди душу, баба, тут и так скребышит, мышь тебе в голенище! — Евсей помял в кисете табак и стал рвать газету для козьей ножки.
— Сегодня я ухожу к Федосье, — сказал Илья.
Тетя Лиза от неожиданности устало присела на скамью, стащила с головы платок, подержала его в руках, потом снова накинула.
— С законным браком, что ли?
— Да, тетя Лиза. — Илье почему-то было стыдно перед стариками. Он ушел в горницу и стал собирать вещи. Открыл чемодан, положил в футляр баян, взялся было за постель.
— Да не так! — Евсей отстранил его и принялся за дело сам. — Отвезу на Рыжке, раз такое дело.
Вошла тетя Лиза, но к вещам не притронулась, а влезла на табуретку и зажгла лампадку.
— Чего ты, мать? — спросил Евсей.
— Забыл, какой сегодня день?
— При таком кувыркании позабудешь не только день — имечко свое…
— Воскресный, и горка красная.
— Выходит, наш Илья Иваныч кстати обзавелся хозяйкой. Красивую ты, брат, заграбастал девку!
— Не с лица воду пить… — сказала тетка Елизавета.
Илья знал, что она недолюбливает Женю. «Форсу много, да и ребятишек принимает не больно ловко», — говорила она как-то, почерпнув эти новости из обычной деревенской болтовни.
— Не по себе ты, парень, ломоть отрезал.
— Не слушай ты ее! Она ведь у меня вроде степной вороны, вечно каркает…
— Зато ты больно хорош, орел… — не осталась она в долгу.
— Почему вы так считаете, Елизавета Тимофеевна? — Беспощадность тетки Елизаветы убивала Илью.
— Добрый ты, вон вроде нашего телка, незнамо куда тычешься мордой…
— Тебе бы, Лизка, колдуньей быть, мышь тебе за пазуху. Ну рази можно кусать так живого человека? Давно ли сама чуть не пылинки с него сдувала, шанежки помаслянее подкидывала, кокурки на сливочках… Аль уж тебе самой молоденький приглянулся? — Евсей подмигнул Илье и засмеялся.
— Ладно, мели, Емеля. — Хозяйка стояла на табуретке и протирала тряпкой темную от копоти икону божьей матери с младенцем.
— Чем корить парня, взяла бы да благословила иконкой заместо матери.
— Как его благословлять, когда он за всю зиму и лба не перекрестил…
— Мало ли что… Ты думаешь, я с большим усердием поклоны бью?
— Известно, всю жисть крестишься, как на балалайке тренькаешь…